- Очень жаль, - сказали мы с Поджигателем, здороваясь. - Оставайтесь еще. Скоро сбор винограда, самое горячее время... Куда вам спешить?
- Что вы, что вы! - профессор замахал руками. - Я не один. - Он обворожительно-интимно рассказал о жене, извинился: - Положение обязывает... - хотя он, конечно, непрочь, но... - и он разводил руками. - Мы воспитаны совсем иначе... Пока, пока! - кричал профессор, приветствуя нас поднятой рукой и исчезая в дверях.
Он побежал хлопотать о вине, оно нужно ему для памяти. Я видел из окна его торопливость: он бежал, как большой раскормленный заяц.
Так. Он уехал в полдень, обвешанный рогожными кульками.
Мы встретились вместе только к вечеру, в столовой. Овидий пришел туда раньше нас и ждал за столом, любезничая с практикантами. У него поразительная общительность и умение сходиться с людьми с первой же встречи.
Конечно, он сидит обнявшись со стриженым Сергиевским и напевает ему свои обычные рассказы, которые я знаю достаточно хорошо.
- Ба! - закричал он, бросаясь к нам: - куда вы испарились, сонливые черти? Вы просыпаете лучшие дни и не знаете, что творится на свете. Видали ли вы профессора? Он уехал - мы сейчас провожали его на машину. Садитесь, садитесь, - я взял для вас ужин и ожидаю вас целую вечность... Я соскучился и
ужасно рад вас видеть. Ей богу, я тосковал о вас всю ночь... Я притащил вам замечательный арбуз.
Мы сели. Поджигатель серьезно поздоровался со студентами, и принялся за суп. Овидий болтал нам всякий вздор; я заметил, что он необычайно оживлен, галстук его сбился на бок, у него вид гимназиста, выдержавшего экзамен. Зрачки его глаз разошлись застывшим девическим испугом, темный блеск их напитался ночными потемками. Да, я согласен с ним, что арбуз действительно замечательный на вид.
- Где вы пропадали? - спросил его Поджигатель, хмурясь. Он оглядел юношу как будто искоса, но меня не проведешь: этот взгляд скользнул по лицу Овидия сухостью тревожных материнских губ. - Рубашка ваша вываляна, точно вы сидели в угольной яме!
- В самом деле? - Овидий весело рассказал нам о виноградной ночи. Он познакомился с китайцем, и они караулили вместе у Магеллатовой Короны, за озером. - Вот они, - обратился он к студентам, - знают этот участок: там лучшие шампанские сорта... Знать его - это очень важно для моей книги.
Его необходимо знать, - повторил он несколько раз, и студенты сочувственно кивали головой. Китаец подарил ему замечательный арбуз и рассказал много интересного.
Овидий сообщил нам, что его поражает серьезность, с какой здесь относятся к вину, и необычайная преданность всех рабочих виноградникам и виноделию. "Наша Абрава" - произносят здесь, и это звучит непередаваемой гордостью. Совхоз видывал виды. Удельное имение, коронованное орлами, оказалось революционным гнездом, и лучшие его люди, ценившиеся на вес золота, не пошли по стопам титулованных хозяев. Тут отгремели, прошли грозные дни, немало ночей простояло, застыв у пулеметов, и легенды Абрау, перестав быть легендами на карточках ресторанов, вдруг опахнули горы хаосом новых бурь...
- Да, - рассказывал нам Овидий, - китаец Жан-Суа знает многое. Напрасно вы прячетесь под одеялом и просыпаете жизнь. Я провел прекрасную ночь, и мы бродили по императорской короне, отпугивая медведей. Они приходят с гор и тревожат товарища
Ван-си, караульщика, имеющего, звание кандидата окружного комитета партии... Да, да, не смейтесь! Медведи шляются кругом, когда вы спите и видите дурацкие сны.
Он ловко перевел разговор и замял вопрос о перепачканной сорочке, как истинный лирический поэт. Мы ели арбуз вместе со студентами и хвалили китайца. У сына великой желтой расы опытный глаз: я давно не пробовал такой розовой влажности и не ощущал такой блаженной усталости после ужина. Голые упругие корки мы сложили рядом, друг с другом. Арбузный сок стягивает щеки, делает их шершавыми. Я пошел мыться к озеру, напевая про себя. Гудок давно прогудел, озеро чокалось с небом.
Когда же мы получим следующий арбуз от китайца Ван-си?
7
Вода, ветер, солнце... Палящий жар уже устает, рабочие лучи спускаются с гор на море, и красный сияющий садовник мира приникает лицом к зеленой, играющей студеными всплесками прохладе. Семь часов вечера. Разве случайно то, что все украшающее лик земли идет суровыми шагами и бренчит садовыми ножницами?
Обрезанный весенний сад беден, нищ, вопиет нежностью и жалостью, апрель смотрит сквозь бедность редких стволов пустотой разгрома. Но садовник доволен, садовник не знает гуманности, он усмехается боязливой руке, опускающей ножницы. Это дерево долго росло, - думает он: - слишком много цветов, розовой нежной шелухи, аромата. Много птиц совьет здесь гнезда, оно загремит песнями... "Дайте пилу, - говорит он, - его нужно убрать. Я не люблю разрозненных мелких яблок с их жалким кислым вкусом старины... Кроме того, оно затемняет других".
И дерево падает, вздыхая старым помещичьим парком. Не правда ли, что в пустом обрезанном саду имеется кое-какой мировой смысл? А в стальных ножницах, обагренных светлой душистой кровью, говорит жестокий закон совершенствования.
Не стоит ли помогать этой работе, вопреки соловьям, любящим шорох запустений и гниющую сырость запрятанных дупел?
Песни птиц любят буйный рост: там смерть расправляется с лишним. В этом большая правда, но этого мало. "Этого мало, - думаю я. - Большие поэты творят вторую природу, они расчищают заросли чувств и выбирают несколько почек, они знают, что делают, свистя холодными ножницами разума... Если это не так, то яблоки их кислы".
Семь часов вечера. Сумрак ласкает душу. Виноградные сады остывают на каменных глетчерах, как на кафельных плитках печей. Случайная звезда перебирает лучи.
Половина восьмого. Сверчки начинают "Дунайские волны", а суровый винодел и садовник Эдуард Ведель ожидает нас на веранде. Мы ведь литераторы, и мы входим в дом, как сардинские принцы. На Овидии прекрасная шелковая сорочка.
Винодел играет в шахматы на галлерейке, спящей, как тусклое ожерелье на шее пахучей и редкой старины. Он поднимается из-за столика, усталость его нависших и гордых век выпрямляется, его широкие плечи садовника дышат на нас домашностью. Он произносит несколько хороших фраз, изобличающих привычного хозяина. Он играл в шахматы с одним из старых рабочих.
- Этот дом очень дряхл и назывался когда-то "Виллою роз", здесь был великокняжеский охотничий домик, но все это было давно... Сейчас, как видите, роз нет, многое стало иначе. Да, были странные года, и бог знает, как все это сохранилось.
Он кивает головой, кутается в пальто. До нас долетает прохладный ветер музыки и шелестит в саду.
Знаем ли мы легенду об Абрау?.. Он записал ее много лет назад, когда был молод. Он - один из пионеров края, Абрау поднималось при нем, виноградники росли на его глазах, он пережил второе сотворение мира и защищал подвалы с винтовкой в руках... Чего только не было! А зеленые... Знаем ли мы Савгочука, Гиля, командира Савченко? Дача Хартамазиди, отряды "Террор", "Гром и молния", побег всей тюрьмы из Новороссийска... Чего и говорить! Было!
- Всего было, - машет рукой винный рабочий, с решимостью выставляя в разговор бритую челюсть под черными, цвета японского лака, глазами. - Тут зайчики в глазах играли, не то что... Вы вот спросите, сколько раз Эдуарда Августовича под расстрел водили? - он смотрит на нас победоносно. - Да, шалишь, он, брат, у нас не струсит... Ни бутылки! И кончено. Офицеров одних в Абрау было... Чего уж и говорить! Герой! Все это богатство в сохранности государству передали.
Он машет рукой, собирается уходить. Старики, видно, частенько просиживают часами за шахматами: бритый человек с большим и впалым лицом Эразма Роттердамского уходит запросто, без суеты и неловкости прощания.
Ведель медленно курит и смотрит в ночь.
- Товарищ Ведель, - спрашивает его вдруг Поджигатель, - а вы не в обиде на советскую власть? Я слышал, тут было множество директоров, они не всегда соответствовали назначению... Да и вообще вино в наше время...