Недаром она порвала с интеллигентностью, со всеми, кто исповедовал ее.
И она обернулась к Довгалю, рассмотрела его черные усики, похожие на усики Мещерякова, темные блестящие глаза, аккуратно расчесанную голову и сказала:
- Товарищ Довгаль, ты рассуждаешь, как мальчик!
Довгаль встал, прошелся от окна к дверям и обратно, сказал:
- Подведем итог. Ты, Брусенков, твердо стоишь на платформе. Потому и нужен нам, нашему делу. Но учти, народ - он выше любой платформы. Ты вывода не сделал, когда и меня и тебя, совдепщиков, в прошлом году запросто прогнали. Значит, не так делали, чтобы нас народ мог понять. Но ты и сейчас еще вывода не понял. Либо понял его наоборот. Боишься ты Мещерякова, потому что, как никто, сам склонный всех устранять. Отсюда и Мещерякова ставишь под сомнение в том же вопросе.
- Ставлю! - кивнул Брусенков. - Покуда мы с тобой ведем здесь суждения, он запросто разгонит главный штаб. Кто слепой, политически незрелый - тот опасности не видит.
- Я не кончил еще...
- Заодно твой сельский соленопадский штаб тоже разгонит...
- Не кончил же я!..
- Мне уже ясно, почему ты в комиссары к нему запросился. Военной и физической силы у него, верно что, больше, чем у меня.
- Еще раз - прошу и требую, товарищ Брусенков, дай мне сказать! И не наводи тень - в нынешней обстановке это вовсе просто, но, когда тебе дорого наше дело, ты сам должон этого уберегаться! Всеми силами! И какой же для нас выход? Какой выход, когда я не только тебе, Брусенков, хотя и хочу, но не могу уже верить - не могу верить всем, здесь собравшимся? С этой минуты - не могу! Что тогда? - Довгаль черными глазами посмотрел на Толю Стрельникова, на Коломийца, на Тасю Черненко.
- Тогда прямой ход тебе - в комиссары к Мещерякову, а уже вместе идти на разгон главного штаба.
- Замолчи! - крикнул Довгаль, крикнул пронзительно, кот вскочил на лоскутном одеяле, бабка и та, должно быть, услыхала, перестала шаркать ногами, недоуменная тишина проникла из кухни в горницу...
- Есть выход, - неожиданно тихо, медленно снова заговорил Довгаль. - От него ни тебе, Брусенков, ни мне не уйти. Хочешь ты или не хочешь - я тебя сегодня же призову на люди. И себя тоже. Нынешний вопрос способные решить те, которые ближе всего стоят к идее, идейно же всею душою могут взглянуть на каждый факт, на всю нашу борьбу и жизнь. По-человечески взглянуть... Сегодня на заимке Сузунцева на заходе солнца соберется собрание партии. Мы самостоятельно, ячейкой, чуть ли не со времени Советской власти не собирались. Пора восстановить нам себя. Если не явишься - значит, забоялся своей неправоты. Призову я не только тебя, но и Мещерякова.
- Ты мне уберегаться велел, чтобы тень на других не бросать. Я уберегусь - я на этом собрании выскажу мысль всем, чтобы она не тенью была уже. Выскажу, почему ты в комиссары к Мещерякову пробиваешься.
- Я тебя об этом даже прошу. Лично.
- Нынче ты уже людей не соберешь, не успеешь.
- Моя забота.
- Кто тебе заботу поручал?
- Никто. Надо было сделать - я сделал, назначил, хотя до сей минуты не думал, какой вопрос еще будет перед нами поставлен.
Тася видела, как Брусенков становился злым. Той злостью, которую все в главном штабе давно знали, в которой Брусенков был страшен, но быстр, решителен, смел, в которой он не раз выводил штаб из-под ударов белых.
Но Брусенков не рассердился и не сделался злым до конца... Тоже поглядел через герани в окно, а поглядев на Довгаля - улыбнулся. Это было совсем неожиданно.
- Ладно... - кивнул Брусенков. - И даже вовсе не худо! У меня только есть мысль... Отказать ей нельзя... Прежде как мы явимся на Сузунцевскую заимку, мы встретимся с товарищем Мещеряковым. Поговорим. Вдвоем. Мы оба партийцы. Он даже раньше меня вступил, еще на фронте, еще за два месяца до Октябрьского переворота. Мы имеем полное право и необходимость между собой выясниться. А уже с остальным неразрешенным вопросом прибудем на заимку. Я его и привезу, Мещерякова.
Спустя некоторое время вдоль озера, нижней улицей Соленой Пади, ехали в главный штаб Коломиец, Толя Стрельников, Тася Черненко, Брусенков. Довгаль отправился в другую сторону - на позиции.
Ехали в тарантасе, на козлах сидели Коломиец и Толя, Толя и правил единственной рукой, а Коломиец то и дело падал плечом на безрукое Толино плечо.
Пестрая кобыла шлепала разбитыми копытами по густой уличной пыли.
Брусенков кланялся прохожим, приподнимая картуз с треснувшим надвое козырьком.
На тарантас смотрели и с огородов, через немудрые жердяные прясла, на огородах нынче было много женщин и ребятишек. Шла уборка разного овоща, а кое-где уже копали картошку.
Соленая Падь и овощами и картофелем была известна далеко вокруг в Понизовской степи. Существовал даже сорт картофеля "солянка". Хорошо шел по супескам, долго хранился в ямах и подпольях без порчи. И урожай давал, особенно если не случалось чрезмерной засухи.
"Солянку" эту - чуть желтоватую, круглую и пахучую - нынче копали, подсушивали на солнышке и ведрами, кулями и попросту, волоча рядно по земле, стаскивали в ямы.
В улицу несло картофельным, луковичным, укропным, огуречным духом, дорожная пыль была пропитана им, как рассолом, будто совсем недавно падал рассольный дождь, после - высох, а дорога осталась пропитанной им на многие годы.
- А я, - сказал Брусенков Тасе, - я и пашню свою нынче не сеял, и огород как посадил - не зашел ни разу глянуть... Взошло ли, нет ли - не знаю.
Тася спросила:
- Товарищ начальник главного штаба, о чем же вы надеетесь договориться с товарищем Мещеряковым?
- ...баба там пласталась нынче, на огороде, а мне - носу сунуть недосуг было.
Тася стала смотреть вокруг... Вплотную к озеру подступали огороды, на гладкой воде, расцвеченной солнцем и тенями облаков, вдруг вспыхивали яркие огоньки, тут же и потухали.
- Эй, Толя! - окликнул Брусенков Стрельникова. - Поезжай, слышь, свиньим проулком, а после - мимо избы моей. Хочу глянуть...
Толя, не оглядываясь, кивнул затылком назад. Коломиец резко повернулся на козлах, уставился на Брусенкова красноватыми глазками:
- А? В чем дело-то, товарищ Брусенков?
- Говорю: езжайте лево...
- А-а-а...
Спустя еще немного свернули в узкий переулок между плетнями, и в самом деле весь взрытый свиньями, тарантас сразу же едва не застрял в глубокой рытвине. Коломиец стал хвататься за пустой Толин рукав, Тася крепко взялась за борт плетеного коробка, Брусенков, глядя на свиней, неохотно уступивших дорогу, сказал:
- Задави, Толя, одну, язвило бы ее...
Толя опять кивнул затылком, после коротко обернулся вполоборота, сдвинув белую, выцветшую бровь на самый глаз:
- Однако объехать надо было свинячий этот буерак...
Он весь был напряжен, Толя, - управляя одной рукой, строгий был, как будто соображал что-то.
Коломиец же, вывернув шею и взмахивая на толчках руками, почему-то вдруг начал объяснять Брусенкову:
- Сколь себя помню - это место без свиньев не бывало. Ей-богу! Строились здесь и огораживались изо всей силы - и все ничего против ихнего рыла. Клад, чо ли, чуют, проклятые? Жители окружные страдают: без хорошего кобеля-охранщика огород невозможно держать. В прошлом годе кобель один, видать, озлился - трех задушил, а они его... Такая была свара... И то сказать - с нашими, соленопадскими, кобелями навряд ли кто сравняется. Злее не найдется. Наши кобели - они же еще от самого первого жителя пошли, от Силантия. От дяди мещеряковского. У их, видать, порода! - Коломиец и еще продолжал бы рассказывать и размахивать руками, но тут вскоре показалась ограда Брусенкова, и он замолчал, обернулся лицом вперед.
Тася и раньше видела брусенковский двор, всегда он выглядел странно и неуютно, а нынче она удивилась еще больше...
Ворота были построены огромные и высокие, такие же, как на бывшей кузодеевской усадьбе, рядом с ними ютилась крохотная избушка. Во дворе снова возвышался амбар кондового дерева, но недостроенный, с одной стеной, зашитой горбылями, потом виднелся хлевушек из плетня, когда-то обмазанный глиной, а теперь лишь покрытый кое-где землистыми пятнами, и уже в огороде стояла добротная, с кирпичной трубой, с двумя застекленными оконцами баня...