Дело было не только в этих идиотских свечках, от которых ему становилось скверно. Также малопереносимым был для него новомодный треск электронных кассовых аппаратов. И еще все чаще попадались эти кельнерши и кельнеры, производившие впечатление наемников в их униформах. Они были не особенно дружелюбны, однако так перегружены работой, что их невозможно было упрекнуть в недружелюбности. Они спрашивали, с каким дрессингом подать салат, с итальянским или французским? И почему они не могли сказать "соус"? Соус ведь красивое слово. Тоже заимствованное, но со значением. В нем еще что-то таилось. По меньшей мере в переносном смысле еще применимое для этого не поддающегося дефиниции месива, скрепляющего, словно болотная жижа, знаки жизни. Соус еще содержал органическую субстанцию, думая о нем, можно было вспомнить про более или менее вкусный гуляш и про можжевеловые ягоды. Дрессинг же был ни чем иным, как небольшой порцией искусственной размазни, которой заправляли салат. Существовало что-то типа капиталистического и социалистического соуса, в которые окунались Восток и Запад, однако не существовало капиталистического или социалистического дрессинга, этого еще не хватало. Хотя до этого еще дойдет, когда в объявлениях о знакомстве или браке водители порше будут расхваливать себя под прогрессивным или консервативным дрессингом: вывалянные в мировоззренческих пряностях. В этом будет ощущаться последовательность. Новые немецкие языки уже говорили, что все заправляемо. Выражение, которое Гарри фон Дуквиц изначально считал убогим. "Такое меня заправляет," -- кто так говорит, тот сам окончательно превращает себя в салат.

Гарри затягивало все более мрачное настроение. Все старые добрые заведения уже давно испортились. Эта кошмарная федеративная республика и все эти отвратительные индустриальные нации становились все более непривлекательными. На посту на отшибе за границей не нужно было по меньшей мере привыкать к этому распаду, именовавшему себя инновацией. Каждые пару лет возвращаешься к окончательным фактам. Это обостряет внимание. Ты тотчас замечаешь изменения. Три года назад еще не было банкоматов. И вот теперь постоянно видишь людей, которые с отчаянной робостью принимают свои деньги от машины, словно скабрезную подачку. Гарри приложил все усилия к тому, чтобы следующие три года провести в Бонне. И вот он несколько недель здесь и уже тоскует по своему будущему назначению в чужеземье. Только бы прочь отсюда. Если ему повезет, он уедет в Буэнос-Айрес. Наверняка там достаточно ресторанов для него и Хелены. Если она приедет туда его навестить. Ходит в рестораны с Ритой было намного проще.

Раньше и Хелене, и ему было совершенно безразлично, как и что есть, все зависело от того, как и где они если. Ради далеко лежащего ресторанчика с косящим внутрь солнцем можно было примириться с реакционными воплями, которые несколькими столиками дальше объединяли ремесленников с пенсионерами. И все это без усилия перекрывал Элвис из музыкального автомата: "one night with you" (20) -- с какой львиностью преподносилось это великолепное лживое желание. После этого королевский вальс, и мировая загадка на остаток дня была решена.

Таких ресторанчиков больше нет. Музыкальные автоматы стоят теперь в прихожих шикарных квартир в домах старой застройки. Ресторанчики теперь принадлежат какой-то гастрономической сети. Зальный характер, то есть то единственно реальное великодушие и возвышенность в этих помещениях, было явно то, что не помещалось в узколобых башках этих типов. По согласованию с торговыми психологами, они делали ставку на тесноту и уют, опускали пониже потолки и разбивали помещения на ящики и койки. И за их успехом скрывалась истина: еще недавно пустовавшие локали заполнялись, ибо человек был скотиной и лучше всего чувствовал себя в загоне.

Гарри только приходилось следить за тем, чтобы не стать слишком беспощадным, поскольку его мизантропические приступы после их завершения давали о себе знать в его уголках рта. Во всяком случае, Хелена это всегда раньше замечала. И глобальное презрение Гарри к миру было для нее, преданной левачки, постоянным бельмом на глазу. И теперь, когда их встреча предварялась прежней нерешительностью Гарри, не следовало наводить Хелену на воспоминания о его прежнем дурном расположении духа.

Разумеется, они могли бы, вдруг осенило его, отправиться в Кельн, в одно из тех снобских заведений, которые принадлежали этим молодцам, что загадочным образом оставляли приятное впечатление. Они с фантастически быстрой уверенностью в угоду мгновенной моде поменяли тевтонскую мебель пивных на стулья французских бистро, покрыли столы белыми скатертями и дополнили меню парой-тройкой итальянских лакомств. Таких ресторанов было мало, поэтому их хорошо посещали. Они были забиты народом, и приходилось постоянно ждать свободных мест. Люди толкались и налетали друг на друга, но, странное дело, пребывали в хорошем настроении. Теснота явно давала людям ощущение сопринадлежности. Гарри однако спрашивал себя, проглотив, стоя с одним своим коллегой в одном из таких заведений, заказанную им моццареллу, неужели человек находится здесь исключительно ради того, чтобы его выжали как лимон. Испытывать сопринадлежность такого рода ему совершенно не обязательно. Хотя здесь не было потолков, как в хлеву музыкальных автоматов, но вокруг стойки была давка, как в стаде на водопое. Невозможно представить себе визит с Хеленой в такое новомодное заведение, где представители так называемой тусовки радостно перемывают друг другу косточки. Окунуться в толпу во все горло наслаждающихся жизнью казалось ему отвратительным. Со смешанным чувством нервного снобизма и отчаяния он лучше пойдет с Хеленой в Винервальдский трактир. Хотя это тоже был хлев еще тот, но он сделался в такой степени символом дурного вкуса и обывательства, что каждый еще больший обыватель считал себя вправе поносить его. И как раз поэтому Гарри безусловно отправился бы в это скверное заведение. Ты понимаешь, что фирма в упадке, и это придает ресторану данной сети оттенок достоинства, считал Гарри.