Поначалу Михаил Дмитриевич с некоторой настороженностью приглядывался к новому ординарцу, но вскоре привык. Николай Узатис оказался вполне добросовестным и старательным порученцем, хотя Скобелев порою с грустью вспоминал о Федоре Мокроусове — тот знал, что следует делать, еще до приказа, — но жизнь уже окончательно утвердилась в мирной колее.

Громогласно объявив о конце войны, Его Высочество великий князь Николай Николаевич согласно высочайшего распоряжения быстро передал должность главнокомандующего всеми русскими войсками инженер-генералу Тотлебену.

— Приступайте поэтапно к выводу русской армии из пределов Болгарии, Эдуард Иванович.

— Сразу же займусь этим, Ваше Высочество.

Николай Николаевич тут же выехал в Санкт-Петербург, а Тотлебен с присущей ему академической точностью приступил к составлению порядка отправки на родину вверенных ему войск. И, подумав и покряхтев, первым вписал в список 4-й корпус. Это было столь неожиданно, что изумился даже Левицкий.

— Помилуйте, Эдуард Иванович, болгары могут это… не так истолковать, что ли.

— Боюсь, — честно признался Тотлебен.

— Чего же?

— Боюсь проснуться однажды и узнать, что Скобелев залез в Константинополь со всем своим корпусом. Впрочем, вы правы. Попросите Михаила Дмитриевича в среду прибыть ко мне для неофициальной беседы. Я постараюсь ему все объяснить.

Левицкий лично известил Михаила Дмитриевича о просьбе главнокомандующего: «шалопай» стал ныне не только командиром корпуса, но и генерал-адъютантом.

— К чему мне следует быть готовым?

Левицкий вполне мог сослаться на свою неосведомленность, но к старой нелюбви прибавилась большая доля зависти, и он не удержался от многозначительного намека:

— Согласно международным договорам русская армия обязана покинуть Болгарию. Полагаю, главнокомандующего занимает вопрос очередности вывода наших войск.

Намек означал, что 4-й пехотный корпус может оказаться в первой очереди, а Скобелеву этого не хотелось. Он еще не завершил дела с военизированными гимнастическими обществами, а потому покидать Болгарию не торопился. И решил постараться убедить Тотлебена временно оставить 4-й корпус, ради чего и посчитал необходимым явиться на неофициальную беседу вполне официально.

С этой целью в указанную среду он надел парадный мундир со всеми орденами и потребовал у денщика Круковского пожалованную императором шпагу. Однако всегда исполнительный поляк что-то долго не шел, и Михаил Дмитриевич раздраженно крикнул:

— Ну, что же ты?

В тот день у Скобелева с утра обнаружилось на редкости скверное настроение. Он относился к Тотлебену с почтительным уважением и подозревал, что проиграет в споре за очередность. А покидать Болгарию так не хотелось…

— Матка Боска…

Круковский появился из спальни с растерянным, даже испуганным лицом, неся перед собою пожалованную шпагу. Два из семи бриллиантов, украшавших ее ножны, были выломаны…

— Ее бросили за сундук, Михаил Дмитриевич.

— Кто бросил? Кто?.. Молчишь?.. — Кровь бросилась в голову, Скобелев уже не соображал, что говорит. — Сам же и выломал, подменить хотел фальшивыми да не успел…

— Михаил Дмитриевич, крестом Святым клянусь, пальцем ее не касался…

— А кто мог, кроме тебя? Кто?..

— Да ведь полон дом господ…

Скобелев, не раздумывая, с размаху отпустил денщику пощечину. Впервые за все время собственной службы.

— Не сметь порочить русских офицеров!..

— Бить не надо, ваше высокопревосходительство, — тихо сказал Круковский. — Лучше отдайте меня под суд.

Михаил Дмитриевич опомнился. Взял у денщика шпагу, бросил ее на стол, прошелся. Сказал, не глядя:

— Извини, в глазах помутилось. Ступай к себе.

— Прощения прошу, Михаил Дмитриевич. — В дверях стоял личный адъютант Баранов. — Позвольте задать только один вопрос Круковскому. Кто из офицеров последний раз был здесь в отсутствие Михаила Дмитриевича, Анджей?

— Его благородие господин Узатис.

— Иди, — вздохнул Скобелев. — Извини меня, если можешь. Погорячился непростительно.

Круковский молча вышел. Михаил Дмитриевич пометался по комнате, еще раз вздохнул:

— Человека ударил. Какая мерзость!

Баранов взял со стола шпагу, внимательно осмотрел ножны.

— Грубо гнезда расковыряны, значит, торопился кто-то. Нет, Михаил Дмитриевич, это не Анджей. Денщику торопиться некуда, вас и так целыми днями дома не бывает.

— Сам знаю! — рявкнул Скобелев. — Меня Тотлебен ждет, а тут… Да черт с ними, с бриллиантами. Не носил я эту шпагу и носить не буду. А безответного солдата ударил. Черт, черт, черт!.. Не могу в таком состоянии к Тотлебену ехать, Баранов, не могу.

— Напишите записку, что заболели.

— Наверно, ты прав, это, пожалуй, единственный выход. Сейчас же и напишу.

— А дознание о пропаже бриллиантов очень прошу поручить мне, Михаил Дмитриевич.

— Не желаю никакой огласки, Баранов!

— Я успел три курса на юридическом закончить, ваше высокопревосходительство, — улыбнулся Баранов. — Результаты доложу вам лично. Так что никакой огласки не будет. Никакой. Если, конечно, вы сами не примете решения на этот счет.

Скобелев написал записку, которую Баранов тут же и доставил Тотлебену. Однако краткость и сухость записки делали ее похожей скорее на небрежную отписку, что весьма раздосадовало Эдуарда Ивановича. В результате приказ на передислокацию в Россию так и остался без изменения, и первым по-прежнему значился в нем 4-й пехотный корпус под начальствованием генерал-лейтенанта Михаила Дмитриевича Скобелева.

Подпоручик Николай Узатис с первого взгляда не понравился Баранову. Он почувствовал его неискренность, понял, что новый ординарец что-то скрывает, и откровенно сказал об этом Скобелеву.

— Ерунда, — отмахнулся Михаил Дмитриевич. — Это потому, что его мать упросила Ольгу Николаевну походатайствовать.

— А для чего же он исхлопотал бессрочный отпуск?

— Ну, не знаю. Может, несчастная любовь.

— Несчастная любовь без сохранения содержания, — усмехнулся адъютант.

— Оставь. Он старается.