— Почему же он не вернул украденное, когда затмение прошло?

— Не решался. Очень мучился, страдал, но решиться не мог. Представляешь, какой позор для матери! Боюсь, Лизонька не выдержит этого, просто не выдержит. Муж — в могиле, сын — на каторге.

— Предлагаешь простить вора? — невесело усмехнулся Михаил Дмитриевич.

— Тебе решать, — вздохнула Ольга Николаевна. — Бриллианты возвращены, о происшествии никто не знает. Стоит ли ломать жизнь сыну и матери? Они и так очень несчастливы. Подумай, Мишенька.

Михаил Дмитриевич хотел было рассказать о карточном долге Узатиса, но решил не огорчать и без того очень расстроенную Ольгу Николаевну. А на другой день приказал Баранову не подавать в судебные инстанции никаких бумаг.

— Потворствуем, Михаил Дмитриевич.

— Спасаем душу заблудшую, — сказал Скобелев. — Готовь приказ о переводе подпоручика Узатиса в общий офицерский резерв. Будет добросовестно служить — слава Богу, не получится у него — так и вины нашей нет.

— Будет исполнено, Михаил Дмитриевич, — озабоченно вздохнул Баранов. — Только беспокоит меня что-то. Очень беспокоит.

В Россию Михаил Дмитриевич возвращался на пароходе «Великий князь Константин». Пароход старательно месил черноморскую воду, медленно продвигаясь к родным берегам, и Скобелева раздражало как вынужденное бездействие, так и замкнутое пространство, которое он — порывистый и непоседливый — всегда переносил с трудом. Конечно, можно было утопить время в привычных офицерских попойках, но перед отъездом он необдуманно дал матери слово, что не выпьет ни рюмки, пока не доберется до места назначения. А таковым оказался Минск, поскольку там теперь находился штаб его корпуса и до него было мучительно далеко. И он метался как душевно, так и физически, пока капитан парохода не пригласил его на ужин в свою каюту. Капитана Михаил Дмитриевич приметил давно совсем не потому, что в петлице его форменного кителя поблескивал Георгиевский крест. Капитан был краток и точен в распоряжениях, чрезвычайно энергичен в действиях, и экипаж «Великого князя Константина» от юнги до немолодого первого помощника исполнял его команды с энтузиазмом и удовольствием. При первой же возможности он представился Михаилу Дмитриевичу:

— Макаров Степан Осипович[54] .

С этого дружеского ужина наедине начались их ежевечерние встречи, и Скобелев сразу повеселел. Со Степаном Осиповичем было, о чем поговорить и поспорить не ради спора да разговора, а ради выяснения точек зрения. Макаров был весьма образован и, что всегда импонировало Михаилу Дмитриевичу, имел свою, личную, подчас оригинальную, но хорошо продуманную позицию.

— В сражениях вы всегда ориентируетесь на самую решительную часть, смело выдвинувшуюся вперед без оглядки на более медлительных соседей, не так ли, Михаил Дмитриевич? Я уловил ваш боевой почерк, проанализировав ваши операции.

— Только вперед, безоглядно вперед! Заставить оглядываться противника — таков мой принцип.

— Мой — тоже, но, правда, чисто теоретически, поскольку мне не случалось самостоятельно руководить морскими сражениями. Но твердо уверен, что старое морское правило подстраиваться под самое тихоходное судно, чтобы не потерять его в бою, порочно в основе своей. Оно лишает инициативы наиболее решительных и энергичных капитанов, сковывает их самостоятельность, лишает маневра и в результате отдает простор противнику. Нет, нет, атака, атака и еще раз атака, вы совершенно правы, Михаил Дмитриевич. Я подал Морскому ведомству обоснованную теорию морского сражения эскадр, в составе которых разноскоростные суда, но получил нагоняй.

— Не отчаивайтесь, Степан Осипович, — невесело улыбнулся Скобелев. — Я всю жизнь поступал точно так же, продолжайте и вы в этом духе. Вы наживете множество врагов в лице своих же злословящих русских ура-патриотов и глубокое искреннее уважение противника, кем бы ни был этот противник.

Минск торжественно встретил героя Балканской войны. Толпы народа шумно и восторженно приветствовали его на улицах. Михаил Дмитриевич был растроган до слез, однако первый приказ, отданный им, вызвал некоторое удивление среди офицеров. Поздравив корпус с прибытием на зимние квартиры, Скобелев далее написал:

«…отчислить все мое жалованье в особую запасную сумму, которая будет расходоваться нуждающимся чинам, как солдатам, так и офицерам, и чтобы просящим пособие никогда отказа не было… Прошу господ офицеров посильно отчислять деньги в эту особую сумму и заранее благодарю их…»

В следующее воскресенье губернатор устроил прием, на котором произнес проникновенную речь. Городские власти присвоили генералу звание Почетного гражданина города Минска, предприниматели и купцы наградили весьма ценным подарком, а интеллигенция преподнесла стихи в его честь. Стихи с искренним волнением прочитала милая скромная девушка, застенчиво вручившая Михаилу Дмитриевичу цветы уже лично от себя.

— Тронут, — с чувством сказал Скобелев, растерянно пожав ей руку вместо того, чтобы поцеловать. А когда она удалилась, поинтересовался:

— Кто такая?

— Екатерина Головкина, — пояснил подвернувшийся под руку чиновник для особых поручений. — Отменно образованна, отменно умна, но, увы, без приданого и связей.

— Она будет на обеде у губернатора?

— Если пожелаете, ваше превосходительство.

Его превосходительство пожелал, после чего начал встречаться с Екатериной Головкиной не только на званых обедах. Михаилу Дмитриевичу было интересно беседовать с нею, хотелось слушать ее, видеть, ощущать рядом. Порою он чувствовал, что начинает увлекаться, радовался этому чувству, но…

— Я — несчастный человек, — жаловался он Верещагину, посетившему его проездом в Берлин. — Мне легко и просто в компании кокоток, актрис, шансонеток и мучительно трудно в обществе светских девиц. Это какой-то рок! Я все время настолько боюсь попасть под каблучок, что постоянно держусь в напряжении, глупею и злюсь. В этом основная причина, почему я в конце концов развелся с очаровательной княжной Марией Гагариной.