«О'кеу, — сказал я, переходя на английский, — congra-tulations». — То есть поздравил, значит, не без очевидной иронии, конечно. Мой английский, может, ты догадываешься, сам по себе достаточно ироничный. И повесил трубку. Я же говорю, чашка треснула. Или иначе, раз ты про чашку не понимаешь, как там у Шекспира: «Мужниных сапог не разносила».
— Не износила, — поправил его Вейнер.
— Видишь, — ухмыльнулся Стоев, — про сапоги сразу понял. Я же говорю, одно слово, немчура.
На сей раз Вейнер улыбнулся, оценил удачную подначку, на которую так доверчиво попался.
— Но ты с ней виделся еще раз? — спросил он.
— Да, был еще один виток. Прошло много лет, мне стукнуло тридцать пять. Из балета меня уже списали, денег я так и не накопил особенно. Думал, чем заниматься дальше, где осесть? Поехал домой, пил с друзьями, долго. Однажды ночью очухался, понял, надо уматывать отсюда, а то совсем засосет. Куда ехать? Денег почти не осталось.
Позвонил в справочную Лондона, как-то удалось выйти на справочную, думал, все пустое, уверен был не найду, мало ли, фамилию по мужу взяла. Но телефон дали, опять думал, однофамилица, бывает, позвонил и сразу узнал ее. Теперь все наоборот получалось: раньше я был за границей, теперь она.
«Я хочу приехать», — сказал я ей. Она долго молчала, не говорила ничего. Так долго, что я засомневался. «Не хочешь — не приеду», — предложил. Она опять долго не отвечала, я даже подумал: сейчас трубку повесит, и еще подумал, зачем позвонил, глупо получилось, столько лет прошло.
«Да нет, почему, приезжай», — наконец ответила она, но невнятно так, а может быть, с этого конца действительно было плохо слышно.
«Ну, хорошо, — сказал я, — завтра закажу билет. Прилечу недели через три. Прилечу, позвоню».
Опять молчание, как будто не расслышала.
«Нет, — ответила она наконец, — приезжай завтра». Я даже присвистнул.
«Куда это я полечу, — говорю, — да и где я билет на завтра достану? Наверняка билетов нет, лето, самый сезон, заранее заказывать надо».
Она опять молчала, а потом говорит:
«Дай адрес, я пришлю телеграмму, по которой тебе билет дадут».
Я ничего не понял, но адрес продиктовал.
«Хорошо, — сказала она. Так ты завтра прилетишь?»
«Ну, если билет достану, прилечу», — пообещал я.
«Я буду тебя встречать в аэропорту», — услышал я, и она повесила трубку.
Назавтра я пошел на телеграф и получил телеграмму. Я отошел в сторону от окошка, распечатал, прочитал и не понял сразу, что за идиотская шутка такая! Ты будешь смеяться, старик. Знаешь, что было в телеграмме? — Вейнер пожал плечами. — Там был такой текст: «Любовь трагически погибла. Срочно прилетай!»
Говорю тебе, я ни хрена не понял, при чем здесь «любовь». Понимаешь, до меня сразу не дошло, что «Любовь» — это еще и женское имя, и вообще, что телеграмма может восприниматься как извещение о смерти. А значит, и билет, возможно, дадут. И еще я не понял, какая любовь погибла, та, которая ко мне или которая к ее лондонскому мужу. Билет мне действительно выдали, правда, пришлось скорчить скорбное лицо, пока стоял перед окошком кассы. Ну, в общем, крайне смешная история.
Я прилетел в Лондон днем, она меня встречала и, знаешь, что интересно, она совсем не изменилась. Я ожидал увидеть ее постаревшей, а оказалось наоборот, она стала куда как лучше. Спустя семь лет она выглядела моложе, чем тогда, когда ей было двадцать восемь.
Она была хорошо одета, дорого и со вкусом, машину водила тоже дорогую, вообще, в ней появилась деловитость, она и со мной вела себя так, как будто я являлся частью ее дела. Это все ваш меркантильный мир — английский, немецкий, западный, короче, нагнетает так.
«Куда мы едем?» — спросил я.
«Я сняла номер в гостинице», — ответила она и посмотрела на меня своим долгим, молчаливым взглядом.
«Смешная телеграмма, вернее, текст смешной, — вспомнил я. — Я думал, меня засмеют. Так кто трагически погиб? Чья любовь и к кому?»
«Это мы скоро поймем», — она улыбнулась.
Мы приехали в гостиницу, номер был двухкомнатный, но я, как ты сам понимаешь, особенно его не разглядывал.
Что тебе сказать, старик, она стала лучше, значительно лучше, столько страсти и изощренности, знаешь, такой самоотверженной изощренности я давно не встречал. Конечно, это был полный кайф, но подспудная обидная мысль не оставляла меня — она была наделена совсем не моим опытом, а чьим-то чужим. Это было очевидно.
«Конечно, — думал я, — она жила не одна все эти годы. Конечно, я не могу от нее ничего требовать». — Но все равно, рассуждай не рассуждай, а осадок накапливался.
Было уже часов десять вечера, когда она встала с постели и стала одеваться. Я совершенно не ожидал, я думал она останется, я ничего не спрашивал про ее личную жизнь, про мужа, не до того было. Но, когда я понял, что она собирается уходить, я был ошарашен, честное слово — не мог поверить. «Я завтра приду днем, около часа, позавтракай без меня, — предупредила она, надевая туфли. — Все оплачено, номер, завтрак, не беспокойся».
Я лежал, простыня прикрывала меня только по пояс, я приподнялся на локте, закурил. Я не знал, понимает ли она, что говорит. Видишь, все поменялось: раньше я был с деньгами, раньше я приходил, когда хотел, раньше она ждала, а сейчас все стало наоборот. Теперь я должен был ее ждать, фак, я курил и так хреново себя чувствовал, альфонсом каким-то. Честное слово, это было унизительно.
«Слушай, — сказал я, — а чего это ты уходишь? Ты как бы меня звала, я как бы к тебе прилетел!»
Она сидела ко мне спиной почти полностью одетая, но тут повернулась и опять долго, тягуче посмотрела. Черт, все же было что-то в ее взгляде, он правда вбирал в себя.
«Ты ведь приехал на время, — сказала она наконец, — а я здесь живу, у меня здесь жизнь, понимаешь. — Она встала, она была готова уйти, ей оставалось только взять свою сумочку. — Я уже оставалась один раз. Один раз я уже все поломала, а что я получила взамен? Две недели?! Ладно, ни к чему этот разговор, — сказала она, потом подошла, наклонилась и поцеловала в губы, на ходу так, по-деловому. — Я буду завтра в час». И ушла.
Зря она меня поцеловала, не нужно было. Я лежал и все сопротивлялось во мне.
«Зачем я приехал сюда? — думал я. — Подумаешь, тридцать пять, мне еще рано жить на содержании». Я встал, принял душ, вещей у меня почти не было, так, дорожная сумка, и спустился вниз.
«Сколько с меня за номер?» — спросил я. Девушка, достаточно симпатичная, насколько англичанки вообще могут быть симпатичными, пощелкала компьютером и сказала, что номер оплачен.
«Это неважно, — отрезал я, — я плачу за сегодняшний день. Сколько с меня? А тому, кто уже заплатил, вы вернете деньги. Хорошо?» Она была крайне удивлена, наверное, такого она еще не видывала в своем Английском королевстве. В конце концов барышня назвала такую цифру, что я прибалдел, я знал, что, факинг, Лондон город дорогой и гостиница дорогая, но не настолько же! Но я заплатил, оставшись почти без денег, и ушел, знаешь, старик, в ночь, в никуда, так, как я в общем-то люблю уходить.
Той же ночью я пересек канал, оказался во Франции, а потом, когда пехом, когда автостопом пересек пол-Европы. Где только и с кем только не жил; два месяца добирался. Вот такое приключение! Ну а потом приехал в Берлин, здесь друзья, ты, например, да и помнят меня еще, как-никак. Вот так и прижился в результате.
— Так ты ее с тех пор ни разу не видел? — спросил Вейнер.
— Не-а, — ответил Стоев. — Не видел, не слышал, ни разу не звонил. Совершенно забыл про нее, честно говоря. Вспомнил только, когда увидел со сцены в Турции. По-моему, она была, я почти уверен.
— Не жалко? — снова спросил Вейнер.
— Чего? Ее?
— Да, ее. Она ведь любила тебя.
— Нет, — Стоев покачал головой, как бы подтверждая, — не жалко. Впрочем, знаешь, что интересно во всей этой истории? Она прошла через меня пластами, знаешь, такими археологическими срезами. Видишь, когда нам было по восемнадцать — первый срез, второй — когда нам двадцать два, потом двадцать восемь, тридцать пять. И каждый раз между этими срезами солидный промежуток, и каждый раз это была другая, новая женщина. В постели другая, в поведении, в отношении ко мне, даже интонации голоса менялись. Вот я тебе рассказывал, и всякий раз она следующая зачеркивала себя предыдущую. И получается, как будто много женщин, а не одна, как на самом деле. А все оттого, что она не плавно, а именно срезами передо мной, одна, другая, третья, четвертая; а их уже никого нет, ни первой, ни второй. Даже последней не существует, ведь много лет прошло, и та, сегодняшняя, наверняка совсем другая женщина. Она и сама о тех прежних, о которых я рассказывал, верно, не помнит. И получается, что только во мне они и остались Я единственный их хранитель. Странно, да?