« Ну откуда у него это? — подумал он с обидой. — И почему я терплю эту пошлую липкую болтовню? Почему вообще я здесь торчу, трачу время, столько ведь дел, мог бы в лаборатории работать, а вот сижу, слушаю. Что с ним произошло, почему он так испохабился? Ведь хороший парень был в молодости, когда мы познакомились, чистый, добрый. А вот сейчас мы как бы на разных сторонах баррикады. Впрочем, — удивился Вейнер себе, — что это я, какие, к черту, баррикады! Просто, — вздохнул он, — друзьями обзаводишься, к сожалению, только в молодости. А прошлое связывает, и ничего тут не поделаешь!»

— Я к чему это, — продолжал Стоев, — я последние два месяца по Турции гастролировал, по развалинам, так сказать, империи, как ее звали?

— Оттоманской, — вставил Вейнер.

— Ну да, так вот, я по ее курортам проехался. Продюсер у меня новый, шустрый парень, устроил мне разъезд по ихней турецкой Анталии. Выглядит это так: я, танцор классического балета, и четыре девчонки, я же говорю, лет по восемнадцати, к балету имеющие отношение, как я, — он взмахнул рукой, пытаясь найти сравнение. И рука, и взмах были изящными, — к твоей химической науке. Но ноги у них длинные, варьетешные, они, конечно, их поднимать быстро научились, ну, я про сцену, конечно. Так-то, за сценой, они и до меня отлично умели. Я же говорю, девки не без таланта.

Значит, ездили мы по курортам, по два концерта за вечер. Программа отличная, ну, мне-то чего, я свои па закручиваю, не так, как раньше, конечно, но кое-что могу еще. А девки ножками своими изящными мне очень так удачно подмахивают. От номера к номеру наряды меняют, и публика в восторге, ты бы видел, меня здесь в Дойче Опера на бис столько раз не вызывали.

Вейнер продолжал смотреть на него так же серьезно, как и прежде.

«А ведь правда, — думал он. — Когда-то Стоев был хорошим танцором, очень хорошим. И куда все ушло? В песок, в никуда. Кто он теперь? Учитель маленькой танцевальной школы для детей, да вот еще подрабатывает этими безвкусными шоу для тупого обывателя. Списанный танцор — печальная история, хотя ведь не стар, они ровесники, чуть за сорок. Они познакомились, когда Стоев приехал на стажировку в Берлинский балет подающим надежды молодым танцором. Тогда и подружились. Да, давно это было, и по Стоеву отчетливо заметно, что давно. Сдал он, даже не столько эти глубокие морщины, а просто все лицо как бы кусками пошло, раньше было цельным, а сейчас вразнос. Потасканное, подержанное лицо. Пьет много да и бесконечные связи здоровья тоже не прибавляют.

«Неужели я так же выгляжу? — Вейнер постарался вспомнить свое отражение в зеркале, когда сегодня утром подстригал свою аккуратную бородку клинышком. Он подстригал ее каждый день и каждый день с интересом изучал свое лицо. — Нет, морщин у меня нет, холеное, гладкое, еще молодое лицо. Это потому, что я стабилен, мне известно, что будет через месяц и через год. Залог моего успеха — стабильность. Пусть Стоев смеется, назьшая меня немецким педантом, как он сказал однажды про меня? „Фауст без Гретхен и без Мефистофеля“. Неверно! В отличие от Фауста, мне не скучно, я люблю науку, которой занимаюсь. Да и жене я верен и никогда не искал другой женщины. К тому же, — Вейнер улыбнулся про себя, — в душе я остался романтиком. Немцы, вообще, самые неистребимые романтики. Мы и создали романтику в литературе, в музыке. Не поэтому ли я и сижу сейчас со Стоевым, вынужденный смотреть, как он проглатывает четвертую рюмку подряд, и слушаю замусоленные, вульгарные рассказы о его нескончаемых женщинах? Не потому ли все-таки люблю его, что в душе я романтик?

В общем-то, Стоев мне действительно нравится, как типаж нравится. Именно тем, что не похож на меня. Непредсказуемость его, порыв, его артистизм, и еще позитивная легкая энергия, которой он щедро делится. Даже то, что он пошлый бабник, мне в общем-то нравится.

А может быть, все проще, и я просто завидую ему? — Вейнер приподнял бровь, удивленный странной мыслью. — Может быть, в глубине души я мечтаю быть им, Стоевым, выездным танцором, и ездить с четырьмя молодыми, красивыми женщинами по открытым турецким площадкам? Это была бы необычная, совершенно неведомая мне жизнь. Хотел бы я?

Конечно же, нет! — снова удивился себе Вейнер. — Мне не нужна другая жизнь, я вполне удовлетворен своей. А что касается неизведанного, так мне вполне достаточно иметь Стоева с его рассказами. Я наделен другим, сильным, цельным, и чужого мне не надо».

— Так вот, — продолжал Стоев, — представляешь, четыре молодые девчонки с фантастическими фигурами от всех этих аплодисментов, нарядов, ну и прочего полностью оторвались; а отрыв, знаешь, изменяет реальность, имитирует акт выпадения из жизни, преходящего в свободный полет. Ну вот и они перешли; чего мы вытворяли все впятером, начну рассказывать — ты, Вейнерчик, от жены тут же уйдешь.

Вейнер улыбнулся.

— Не уйду, не бойся, но можешь не рассказывать, я представляю.

Стоев окинул его демонстративно снисходительным взглядом.

— Не представляешь, ты такое в своих пентхаузах не видывал, сидя у себя на унитазе и дроча потихонечку. Хотя, — Стоев махнул рукой, — ты и не дрочишь наверняка даже, и пентхауза у тебя нет, да и фантазии твоей только на пробирки и фенолф-талеины хватает, или чего ты там смешиваешь.

Вейнер снова улыбнулся, он не обижался, он знал, что Стоев шутит, хоть и глупо, но привычно. Ну а главное, Стоев уважал его именно за то, над чем сам подсмеивался: за верность женщине, делу, друзьям.

— Короче, днем мы отсыпались, ели, купались, потом представляли народу свою программу, и тут же в другое место, снова представляли, а потом в номер, пили, ну и сам понимаешь… Но мы, стариканчик, договорились, тему опускаю для твоего же блага. Девки классные, на меня, конечно, как на Бога, и, знаешь, я сам от такой жизни будто в другой мир погрузился, в Зазеркалье какое-то, как Алиса. Кайф! Знаешь про Алиску-то?

Вейнер на вопрос не ответил, только недоуменно поднял брови.

— В школу, к своим детишкам не тяжело было возвращаться? — спросил он в свою очередь.

— Да ладно, чего там тяжелого? Мастерство ведь не пропьешь. — Стоев опять махнул официанту, движение руки выглядело настолько красивым, что у Вейнера пробежала изморозь по позвоночнику.

— Да я не об этом. Я тебе что хочу рассказать? Мне показалось, я там в зрительном зале увидел женщину, ну, как, женщину, я ее еще девчонкой знал, давно, еще там, в той жизни. Я ее не видел много лет, и странно, что опять встретил.

— Почему? Что странного в том, что она на курорте отдыхала? — не согласился Вейнер, смотря, как официант ловко проскользнул к их столику с новым бокалом коньяка для Стоева.

— Понимаешь, странность в том, что она каждый раз исчезает, а потом снова появляется через несколько лет. Я думал все уже, закончилось, а вот опять. Мне было лет семнадцать, еще до того, как я в Берлин приехал, я в балетной школе тогда учился, и у нас, у студентов, во все театры контрамарки имелись. В театре я ее и увидел, я часто в театрах девок писал, мы с приятелем виртуозно это, надо сказать, делали. Так вот, я ее там увидел, в антракте, и сразу запал на нее. Правда, она с парнем была красивым, высоким, с выразительным таким лицом, намного красивее ее. Я на нее и обратил внимание из-за этого парня, очень уж он выделялся. И не понятно было, почему он с ней: маленькая, до плеча ему не доставала, хрупкая, почти прозрачная, как бы в себе. В общем, мышка такая. Но было в ней что-то, знаешь, я это сразу улавливаю, — Стоев усмехнулся, — даже не сексуальность, а, скорее, затаенная, внутренняя животность, что ли, которая, запомни, старик, и есть самое ценное в женщине качество. Неуловимое оно: в движений, в повороте бедер, как ногу ставит, взгляд, главное, взгляд, ну и разное. Нельзя объяснить, талантом специальным надо обладать, чтобы оценить. Вейнер улыбнулся, он знал про талант, и ему нравилось начало рассказа, и то, как изменился голос Стоева. Он давно обнаружил в нем этот переход, который, хотя и был поверхностный, но все же как бы с одной поверхности на другую. Хотя, конечно, в глубину, как сам Вейнер, Стоев проникнуть не мог. Ну хоть так, каждому свое, в конце концов.