Однажды он попробовал поцеловать меня, и это сразу все окончательно решило. Ничего более безвкусного, пресного я не ощущала. Я подумала, что могла это предвидеть. Ведь губы рождают слова, и если слова нудны, то и губы нудны тоже. Отсюда закономерность: если человек скучно говорит, то и скучно целуется, а если рассуждать дальше, то и скучен в остальном. А значит, нетрудно определить заранее.

Я знакомилась и с другими мужчинами, но даже не запомнила их имен. А потом встретила Рене. В тот вечер я сидела за столиком на веранде стеклянного кафе, прямо на улице. Возвращаясь с работы, я купила пестрый женский журнал, я не собиралась его читать; глянцевые рекламные страницы с эффектными манекенщицами отвлекали мое осоловелое от повседневной рутины сознание. Я пила кофе, вечер снимал усталость знойного дня с улицы, с окаймляющих ее деревьев, с меня, я и не заметила подошедшего человека, только вздрогнула от неожиданности, услышав обращенный ко мне чужой голос. Я подняла глаза и увидела перед собой примечательное, запоминающееся лицо.

Бледное, не бесцветное, а именно бледное, о таких говорят, бескровное, и не выпуклое, как обычно бывает, а вдавленное, что ли. Нависший высокий лоб, широко расставленные глаза, коротко подстриженный колючий бобрик. Нос, нельзя сказать, что сломанный, как у боксеров бывают сплющенные носы, а скорее, начинающая его впадинка, которая обычно располагается у бровей, находилась значительно ниже, что придавало всему лицу выразительную не правильность. Несмотря на широкий лоб, лицо сильно сужалось книзу, особенно в скулах, и заострялось к подбородку, резко выделяя его. Теперь я понимаю, это и являлось главным: каждая часть лица не соответствовала предыдущей. Они были как бы собраны от разных людей, и в совокупности рождали не только своеобразие, но и гармонию.

Глаза светлые, серые, и еще холодные, но не бесчувственно холодные, а просто чувство в них было холодное. И очень острые, направленные в одну точку. В них смешивались злость, жесткость и уверенность, не бравадная, напускная, а внутренняя, сдержанная. Я сразу это почувствовала.

— Вы красивая женщина, — сказал он.

— Что? — переспросила я, не потому, что не расслышала, просто не поняла сразу. Он говорил надтреснутым голосом, мне почудилось, с акцентом, но потом я поняла, что никакого акцента нет — просто манера такая.

— Вы самая красивая женщина, которую я когда-либо встречал Это было слишком, вот так, сразу, я даже оторопела. Он заметил это и поправился:

— Во всяком случае, для меня. Красота субъективна, она существует только в глазах субъекта.

Между необычной грубостью его лица и красиво построенной фразой возникло еще одно противоречие. Видимо, он был соткан из них.

— Разрешите присесть? — спросил он.

Я не знала, как ответить, и лишь кивнула. Наверное, я сама смотрела на него с докучливым любопытством, потому что он опустил голову, выставив вперед широкий выпуклый лоб.

— Я долго смотрел на вас, — произнес он и поднял глаза. — Мне обычно никто не нравится. Но в вас есть редко встречающаяся подчиненная властность.

Я подумала, что сама не сказала еще ни слова, а он уже так много.

— Кому подчиненная? — спросила я.

Я думала, он хотел сказать «подчиняющая властность», просто оговорился.

— Не знаю. Кому захочет подчиниться.

— Так не бывает, — ответила я и улыбнулась, но не ему, а тому, как удачно он завлек меня в спор. — Властность не может быть подчиненной.

— Может, — ответил он. Я поняла, он вообще говорит короткими фразами, и мне понравилось, ему это шло. — Обычно человек подчиняется, когда его хотят подчинить. — Он замолчал, изучающе разглядывая меня. — Вы же подчиняетесь только тому, кого сами выберете, снизойдя. Но в таком подчинении заведомо присутствует властность.

Это было забавно, то, что он говорил, особенно в первый момент знакомства, не боясь осечки.

— Я никому не подчинялась, никогда. — Я опять улыбнулась, если бы я говорила серьезно, звучало бы глупо. Исповедь незнакомому человеку всегда выглядит глупо.

— Это потому, что не хотели.

Его надтреснутый голос звучал спокойно, даже холодно, как будто ему все про меня давно и хорошо известно. Я подняла удивленно брови.

— Откуда вы все знаете про меня? — спросила я уже со смехом. Я оценила, он выбрал правильный подход: не говорил комплименты, но его слова мне были приятны.

— Я вижу.

— Видите?

— Я должен, от этого зависит моя жизнь.

— Жизнь? — переспросила я. — Каким образом ваша жизнь зависит от того, как вы видите меня?

— Не вас, а всех. — Он выдержал паузу. — И все.

— Что же вы такое делаете? — Мне стало вдвойне любопытно. Надо же, как таинственно: все видит, да еще жизнью, похоже, рискует.

— Я гоняю. Я прыснула:

— Я тоже гоняю. Вы кого? Я иногда вот таких, которые пристают на улице.

— Я машины.

— Это как? — Я правда не поняла, перегоняет, что ли, с места на место.

— Я гонщик.

Я недоверчиво посмотрела на него таким подозрительным и немного смешливым взглядом. А что, не каждый день встречаешь живых гонщиков.

— Правда?

— Правда.

— Хорошо, — согласилась я. Становилось еще интереснее. — Я понимаю, если вы гонщик, то вам действительно все важно: дорога, там, повороты, приборы, ну и прочее. Но почему вы должны лучше, чем другие, разбираться в людях?

— Привычка, — ответил он. — Мне надо за мгновение успеть осознать все, что я вижу.

— И меня? — Я все еще смеялась. Он кивнул.

— Вас тоже. Я, например, знаю, что вы мне до конца не верите.

— А почему я должна верить? Я вас не знаю. Сами подумайте, подсаживается ко мне незнакомый человек, говорит про меня разные странные слова и, вообще, заявляет, что он гонщик.

— Хорошо. — Он улыбнулся. — Хотите пари?

— Я давно ни с кем не спорила, — сказала я осторожно.

— Вы едете в сторону Антиба. Дорога занимает приблизительно час, правильно? Я даю вам фору двадцать минут и догоню вас до того, как вы доедете до Антиба.

Все это было нереально: давно исчезнувшая игра из детства, но именно поэтому она меня привлекала.

— Подождите, подождите, — я остановила его рукой, — откуда я узнаю, что вы будете ждать двадцать минут?

Он усмехнулся.

— Вы проедете километров тридцать и позвоните сюда, в кафе. Я предупрежу, чтобы меня подозвали. Вы убедитесь, и я выеду после вашего звонка.

— Это честно, — согласилась я. — Но вы не догоните меня на таком расстоянии с форой в тридцать километров. — Я еще раз взвесила шансы. — Как бы быстро вы ни ехали.

— Догоню.

Его голос был полон уверенности, он заставлял поверить. Но я не верила.

— Хотя, подождите, у вас какая машина?

Он кивнул в сторону. Прямо перед кафе стояла низкая, вытянутая спортивная машина, редкой дорогой марки.

— Вот в чем подвох, — я была разочарована, — она в десять раз быстрее моей. Это не честно.

Я водила маленькую, городскую машинку.

— Пожалуйста, давайте поменяемся, — он пожал плечами, и это было безразличное пожатие. — Мне все равно.

— Да уж, давайте поменяемся, — согласилась я. Я еще сама не знала, поеду ли. — Кстати, что будет, если вы не догоните?

— Я не знаю, мне все равно. Я догоню.

— Ну вот, опять обещания. Лучше скажите, что произойдет, если не догоните?

— Все, что вам угодно. Вы заберете мою машину.

— Вы серьезно? — Я снова улыбнулась.

— Вполне.

— Нет, мне не нужна ваша машина, — сказала я. — Я бы предпочла, чтобы вы сознались тогда, что вы самоуверенный хвастун.

Господи, сколько в его глазах сразу появилось убийственного холода. Я знала, что появится, поэтому и сказала, чтобы убедиться.

— Не хотите брать машину? Пожалуйста. Мне все равно, — повторил он. — Я вас догоню, так что не имеет значения. Но когда я вас догоню…

— Что тогда? — перебила я.

— Тогда, — он задумался, — вы обещаете, что мы встретимся еще. — Я кивнула. — И я стану звать вас на «ты».