Письма по-прежнему продолжали приходить и отсылаться, но встречи становились все реже. Я нервничала, зная, что теряю Дино, мне было тошно от своего бессилия, но что я могла сделать? Я ничего не могла! Сначала промежуток увеличился до двух месяцев, потом до трех, а потом остались лишь письма два раза в неделю, как по расписанию, подробные и нежные. Только в них повторялись прежние страсть и обещания, и я верила им, потому что не было ничего другого, чему я могла бы верить.

Мне становится холодно. Уже давно нет ни заката, ни океана, в такой кромешной темноте даже взгляд может пробираться только на ощупь, ему самому требуется поводырь. А сзади светится желтым окошком дом, и в одном этом огоньке уже предполагаются тепло и поддержка.

Я снова пью чай, умываюсь, меняю постель, раздеваюсь и ложусь, захватывая в постель книгу. И тут же понимаю, может быть, по лености движений, что я устала, слишком много всего произошло сегодня, и надо отдохнуть, заснуть, оставить чтение на завтра. Но я уже отыскала глазами короткий параграф, и взгляд уже скользит, опережая руку, не позволяя ей закрыть книгу.

Я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей. Я вытаскиваю их за уши, как зайцев из шляпы, и так же волшебно и бессмысленно они потом исчезают в черном ящике, у которого — только я это знаю! — есть второе дно.

Почему я пишу эту книгу и что она есть, эта книга? Ничего. Именно ничего, только игра ума, иногда удачная, иногда не очень, но так или иначе ничем не наполненная, ни для кого, ни для чего. Бессмысленная, бесцельная, никому, не нужная, ни от кого не зависящая, ни от кого не ждущая ни похвалы, ни упрека.

Почему я люблю ее, почему бережно записываю в нее чудные свои истории и порой сам увлеченно зачитываюсь ими? Почему она растянулась на много лет? Почему? Я ведь ответил, потому что я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей.

Я смеюсь, закрывая книгу. Я впервые пытаюсь представить себе человека, который ее написал. Я воображаю фигуру, немного сутулую от длительного сидения, фигуру в профиль, как будто я смотрю снаружи через окно, освещенное настольной лампой на письменном столе. Я спрашиваю себя: кто он и как эта книга попала сюда? И даже успеваю удивиться, почему я не подумала об этом раньше. Но удивление мое плоское и вялое, потому что сон уже поглотил и растворил в себе его вертикальную составляющую.

Я просыпаюсь среди ночи. Меня разбудил собственный смех, я по-прежнему ощущаю на губах сладкий привкус улыбки. Я помню свой сон наизусть, так бывает, когда просыпаешься неожиданно, и еще не пуганный сон не успевает раствориться и исчезнуть. Я видела Дино, говорила с ним, чувствовала его, мне незачем даже вспоминать его слова, они еще не успели застыть на уголках моих ночных губ, лишь растеклись по ним улыбкой.

— Чувственность и эмоциональность вполне совместимы с мужественностью. Более того, порой они неразделимы.

Мы находились в моей квартире во Франции. Как он туда попал, помню, я удивилась, а потом решила, какая разница? Он зашел в гостиную из коридора и задержался при входе, нас разделяло всего три шага. Я захотела коснуться губами его лица и потянулась до напряжения в теле и поцеловала.

— Это не твои слова, — сказала я, когда отступила, чтобы разглядеть Дино. — Ты не мог так сказать. Так могло быть написано в книге, которую я читаю.

— Откуда ты знаешь? — спросил он и сразу спросил снова:

— В какой книге?

Я подала ему книгу, она оказалась у меня в руке. Он полистал. Я знала, что он спросит, и потому ответила наперед:

— Я не знаю, кто ее написал, я просто нашла ее.

Он поднял брови, в его глазах появился несвойственный им чужеродный налет.

«Жесткость, — догадалась я. — Откуда она? Никогда не было жесткости».

— Если ты не знаешь, кто автор книги, почему не допустить, что ее написал я.

— Ты не мог ее написать, — не поверила я.

— Почему? Вот пункт, — он назвал номер, я не запомнила точно. — Здесь написано:

«В детстве, когда все представляется в романтическом, мушкетерском свете, и даже потом, в зрелости, я считал, что мужественность и твердость несовместимы с умением чувствовать и переживать. Я считал, что слезы для мужчины — стыдно, как и другие проявления чувств, даже слова зачастую лишние, потому что мужественность скупа, грубовата и немного замкнута. Я считал бы так всю жизнь, если бы не потери.

Только они заставляют переоценить привычные ценности и, как ни парадоксально, дают единственную возможность начать жизнь заново. Ведь известно, что больной, прикованный к постели, видит счастье, как элементарную возможность ходить, дышать, слышать запахи цветов. Но выздоровев, он не долго радуется свету, воздуху, он, закрученный суетой, скоро забывает, в чем она, простая радость бытия.

И только когда от потери не удается оправиться, как не смог оправиться я, потеряв тебя, Джеки, только тогда появляется возможность навсегда сбросить шелуху ограничивающих догм И понимаешь, что отрезав от себя кусок, будь то эмоции и умение чувствовать, ты тем самым урезаешь саму жизнь. Так я понял, что чувственность и эмоциональность вполне совместимы с мужественностью, более того, порой они неразделимы. Хотя ты, любимая, так никогда не поняла этого».

— Теперь видишь, — сказал Дино, — что это я написал книгу. Я процитировал из этого параграфа еще до того, как прочитал его.

Я покачала головой.

— Но это даже не может быть твоей мыслью.

— Почему? — спросил он. Я не ответила. — Ты считаешь, что во мне не было мужественности? — Я молчала. — Может быть, ты ее просто не заметила, не хотела замечать? А может быть, я ее уничтожил ради тебя, но лишь на время, пока мы были вместе.

Я видела, как еще больше изменились его глаза, они полностью потеряли привычный оттенок, и я догадалась, еще немного и все лицо изменится тоже. Я даже знаю, чьим оно станет, вон уже сколько в нем холода, и мне надо спешить, чтобы успеть не растерять тепло, хотя бы то, которое осталось.

— Погоди, — сказала я, примиряясь. — Все это не имеет значения, мы снова вместе, ты жив, и я люблю тебя. Вот увидишь, теперь все будет чудесно, иди ко мне.

Он кивнул и подошел, я чувствовала его тело, его дыхание, так он крепко прижал меня к себе.

— Да! Конечно, да! — повторяла я. Потому что, что еще я могла сказать.

И тут он оттолкнул меня, грубо, жестоко и с силой бросил на кровать, и я больно ударилась и открыла глаза.

Я лежу и улыбаюсь от причуды сна. Как все перемешалось, думаю я с удивлением, книга, Франция, Дино. Жесткость и холодная злость, это, конечно, от Рене, как и то, что он швырнул меня на кровать. Все же подсознание загадочная штука, хотя все объяснимо: воспоминания да еще книга и составляют мою сегодняшнюю жизнь. Даже мысль, которую Дино якобы прочитал, совместила в себе одновременно и самого Дино, и Рене.

Я лежу на спине и смотрю в потолок, потом мне надоедает, и я поворачиваюсь на бок. В окне небо уже очерчивает кроны деревьев, но лишь силуэтами. Вся моя жизнь состоит из силуэтов, я закрываю глаза: так лучше, спокойнее.

Я была готова к тому, что мне будет тяжело на новом месте. Но какая разница, знаешь или не знаешь, плохо-то в любом случае. Дино еще присутствовал во мне, и я не могла совмещать его ни с кем другим, одна мысль казалась кощунственной. Но мне требовалось заполнить освободившееся время, опустевшее место во мне, я должна была хоть как-то залатать эти всюду образовавшиеся прорехи.

И я погрузилась в работу. Ты ведь приехала сюда работать, говорила я себе, вот этим и занимайся. Я просиживала в офисе до ночи, приезжала в субботу, воскресенье. Сначала я гнала время потому, что оно отделяло меня от Дино, а потом, когда мы перестали встречаться, просто по привычке. Именно с того времени я невзлюбила выходные, в офисе было пусто, непривычно и потому особенно одиноко. А дома? Дома вообще ничего меня не ожидало, кроме скучной еды, еще более скучного телевизора; только письма скрашивали однообразность.

Конечно, поначалу сослуживцы пытались за мной ухаживать, но я поставила на рабочий стол фотографию, на которой мы с Дино обнимались, и это помогло. Так продолжалось… Сколько? Года полтора, прежде чем я начала встречаться. Впрочем, мне не везло. Помню одного, наверное, за его назойливую скучность, он вещал с таким множеством занудных деталей, что это рождало если бы не смех, то опаску. Сразу оповестил, что планирует жениться и создать семью и поэтому не хочет форсировать отношений. «Секс не главное, — говорил он, — секс важен, но он не главное. Важно чувство локтя, важно — быть хорошим товарищем».