Вдруг отец, взглянув на голову Черткова, быстрым, ловким движением хлопнул его по лысине! От напившегося кровью, раздувшегося комара на макушке Черткова осталось кровавое пятнышко.
Все расхохотались, смеялся и отец. Но внезапно смех оборвался. Чертков, мрачно сдвинув красивые брови, с укоризной смотрел на отца.
- Что вы наделали? - проговорил он. - Что вы наделали, Лев Николаевич! Вы лишили жизни живое существо! Как вам не стыдно?
Отец смутился. Всем стало неловко.
Когда отец бывал в веселом настроении, он всегда выдумывал интересные прогулки: в Засеку, на станцию Рвы*, к Марии Александровне Шмидт, на Провалы**. Бывало, всех соберет - и старых и малых, для тех, кто уставал, брали верховую лошадь. Торных дорог отец избегал и любил сокращать пути.
- Постойте, постойте, - говорил он, - вот тропинка, она непременно должна вывести на дорогу.
Мы шли версту, две, три...
- Ах, Боже мой, пропустили... Постойте, должно быть, тропинка ушла вправо.
Мы идем без тропинки - целиком. Под ногами мягко от перегнившего листа, цепляешься головой о ветки орешника, обходишь вековые пни и деревья, разросшиеся кусты папоротника, пахнущего свежим огурцом. Забираемся все глубже и глубже в лес. Мам? устала и начинает сердиться.
- Вот ты всегда так, Левочка, со своими сокращениями, прямой дорогой давно пришли бы, а теперь, дай Бог, к вечеру добраться!
А молодежь довольна. Гораздо интереснее, чем по дорогам!
Уж как хорошо отец знал Засеку, но и он часто по ней плутал.
Иногда водили гулять гостей. Помню, приехали к нам соседи - Шеншины. Он желтый кирасир, толстый, красный человек в белом кителе с желтыми погонами, молчаливый и потный. Она бойкая, болтливая, типичная полковая дама.
- Володечка, - подбадривала она своего мужа, - что же ты молчишь? Ты бы рассказал что-нибудь Льву Николаевичу!
После обеда отец пошел с ними гулять в Засеку и на этот раз по своему обыкновению не удержался от соблазна сократить дорогу. От Кудеярова колодца*** повел тропинкой по шоссе. На ту сторону Воронки переправились по двум жердям, перекинутым через речку. Перешел отец, легко перепорхнула полковая дама, Володечка же, видимо, робел. Все с любопытством и ожиданием смотрели на него. Дойдя до середины, он вдруг сконфузился, заторопился, одна жердь слегка переломилась и Володечка шлепнулся в воду.
Отец смеялся до слез, рассказывая нам это происшествие, а место это мы с тех пор так и прозвали "Володечкиным переходом".
Отец любил цветы, всегда собирал их без листьев, тесно прижимая один к другому. Когда я делала ему букеты по-своему, прибавляя в них зелени и свободно расставляя цветы в вазе, ему это не нравилось.
- Это ни к чему, надо проще...
Обычно он первый приносил едва распустившиеся фиалки, незабудки, ландыши, радовался на них, давал всем нюхать. Особенно любил он незабудки и повилику, огорчался, что повилику неудобно ставить в воду - стебельки слишком коротки.
- Понюхай, как тонко пахнет, горьким миндалем, чувствуешь? А оттенки-то какие, ты посмотри...
Лошади и собаки играли большую роль в нашем доме.
Отцу подарили породистую сибирскую лайку Белку. Хороший был пес, ласковый, а главное - серьезный, с чувством собственного достоинства. Но отец мало обращал на него внимания, не кормил его, и Белка не признал отца хозяином. Он гораздо охотнее гулял с Юлией Ивановной или со мной. Иногда только делал вид, что идет с отцом, бежал вперед, махая хвостом и заглядывая ему в глаза, провожал отца через яблочный сад до леса, а там тихонькой сторонкой и домой. Отец даже обижался.
- Отбили вы у меня Белку, - говорил он Юлии Ивановне, - не хочет со мной гулять.
Помню, я завела себе густо-псового борзого - здорового, лохматого пса с длинной мордой. Ходил он за мной по пятам, мрачно и покорно опустив голову. Но стоило ему увидеть стадо овец, он во вес дух наскакивал на него, врезывался в середку и нередко задирал овец до смерти. Его наказывали, запирали - ничего не помогало.
Повадился борзой гулять с отцом. Пришел как-то отец с прогулки очень расстроенный.
- Убери ты куда-нибудь свою собаку!
- А что?
- Да опять сегодня за овцами гонялся! Я насилу его отогнал!
- Устал, запыхался?
- Да это бы ничего. А только в грех он меня ввел. Я снял ремень и его отодрал. И главное, нехорошо то, что со злобой...
Пришлось борзого отдать.
Прижились у нас две собаки дворовые - Тюльпан и Цыган. Должно быть, два брата, уж очень были похожи между собой: черные с белой грудью, уши болтаются, спереди облезлые, сзади лохматые, всегда в репьях. Собаки эти всегда сопровождали отца на прогулках.
В самой чаще Заказа*, куда ведет едва заметная тропа, в глубоком овраге течет ключ. В одном месте он образует небольшую водомоину с чистой, прозрачной водой. Это "волчий колодезь". Здесь в бугре живут барсуки. Они прорыли себе глубокие норы, сообщающиеся между собой подземными коридорами. Сюда, в это безлюдное, дикое место, любил иногда ходить отец. Собаки проскальзывали в норы, влезая в одну и выскакивая из другой, иногда выгоняли оттуда зверя. Один раз Цыган выскочил из норы со страшным визгом весь в крови, барсук откусил ему хвост. Помню, мы с отцом гуляли по Чапыжу и собаки прямо на нас выгнали большого барсука.
Цыган и Тюльпан кидались на нищих, странников, рвали им одежду, и от них решили избавиться. Несколько раз их отдавали, но они возвращались обратно. Кто-то придумал отправить их подальше поездом. Сдали их на Засеке в багажный вагон на предъявителя до ст. Ревякино по другую сторону Тулы. Но, когда на другой день мы встали, обе собаки, виляя хвостами, приветствовали нас у подъезда.
- Кто хочет идти со мной на вегетарианскую тягу? - спрашивает отец после обеда.
Мы натягиваем на себя пахнущие дегтем тяжелые болотные сапоги и весело идем за ним через яблочный сад и Чапыж к Заказу. В канавах кое-где еще лежит грязный, обледенелый снег, лес голый, но побурела уже набухающая почка на деревьях и местами желтеют нежные пушки ивы.
Мы выходим на поляну и останавливаемся.
- Теперь тише, - говорит отец, - не разговаривайте и слушайте!
Мы садимся на пенышки и ждем. Я напряженно слушаю, и у меня от волнения сжимается сердце.
- Слышите? Слышите? - шепчет отец.
"Хр, хр, хр!" - хоркает вальдшнеп, пролетая над нашими головами. Он описывает в воздухе круг и исчезает за лесом. А за ним потянул второй, третий.
Настала полная тишина. Стемнело.
Мы шли домой, очень довольные "вегетарианской тягой". Громко чвякали сапоги, утопая в сырой земле.
- Как странно, - говорил отец, - как странно, что я когда-то увлекался охотой, убивал...
Если едешь с отцом верхом, "не растрепывайся", как говорил Адриан Павлович, держись крепче. Ездил он оврагами, болотами, глухим лесом, по узеньким тропиночкам, не считаясь с препятствиями, встречавшимися на пути.
- Уж очень узко тут, не проедем, пожалуй, - говорила я.
- А как ты думаешь, кто скорее пройдет по узкой тропинке, лошадь или человек? - спрашивал отец, направляя Делира по самому корешку оврага.
- Человек!
- Нет, лошадь. Бояться нечего!
Если по дороге ручей, отец недолго думая посылает Делира, и он как птица перемахивает на другую сторону. Помню, я ехала на плохой, безногой лошади. Отец перепрыгнул, моя лошадь споткнулась, упала на передние ноги, и я очутилась у нее на холке.
- Ты жива? - кричит отец, оглядываясь.
- Чуть жива! - отвечаю я, смеясь и поправляясь на седле.
А то перемахнет ручей, да в гору карьером. Тут деревья, кусты, того и гляди ногой о ствол ударишься или веткой глаза выстегнешь.
- Ну?
- Ничего, - отвечаю, - сижу.
- Держись крепче!
Один раз мы ехали с отцом по Засеке. Подо мной была ленивая, тяжелая кобыла. Отец остановился в лесу и стал разговаривать с пильщиками. Лошадей кусали мухи, оводы. Кобыла отбивалась ногами, махала хвостом, головой и вдруг сразу, поджав ноги, легла. Отец громко закричал. Каким-то чудом я выкатилась из-под лошади и не успела еще вскочить на ноги, как отец молодым, сильным движением ударил ее так, что она немедленно вскочила.