- Стой! - вскрикнул от неожиданности Тарасов. Мальчишки не оглянулись. Сверкая голыми пятками, они улепетывали к речке.

- Витька, черт возьми! Жизнь-то продолжается... - сдавленно проговорил Кудряшов и засмеялся.

- Закурить надо было бы попросить.

- А ты думаешь, они с собою курево носят? Как бы не так! И все-то ты позабыл, дружок! Здесь надо искать. И спички, и табак, и бумагу...

Евгений помолчал, провел руками по лицу и тихо заговорил:

- Старая, заброшенная мельница... Свидетельницей скольких боев ты была! Сколько переняиных шпаг поломали тут д'Артаньяны! Сколько шишек на лбу набивали твои Шерлок Холмсы и Тарзаны! Витя, ты помнишь тот бой? Когда Мазай свалился в сугроб с верхушьи?

...Это был самый крупный побег из школы, сразу со всех уроков - с первого до последнего. Мысль о побеге созрела в Витькшгой голове после фильма "Три мушкетера".

Накануне мальчишки стайками собирались на перемене, о чем-то загадочно шептались и посматривали в сторону мельницы. А на следующий день учителя недосчитались доброй половины мужского состава как в классе "А", так и в классе "Б".

Внутренняя обшивка мельницы, состоявшая из узких полосок дерева, была тут же ободрана и по Васькиному приказу превращена в грозные шпаги. Армия разделилась надвое. По взмаху Витькиной шпаги ряды мушкетеров застыли, началась торжественная присяга. Каждый должен был стать на колено, откусить от своей шпаги кусочек, съесть его и торжественно произнести: "Клянусь потомками соблюдать тайну этой мельницы и быть честным и смелым в бою!"

В щели мельницы дул холодный, пронизывающий ветер, по полу нижнего яруса тянуло колючей поземкой. Церемониал клятвы явно затягивался, Витька нервничал, видя, как у его бойцов синеют от холода губы, и мысль о том, что ряды их дрогнут и потянутся к теплу школьных классов, заставила действовать решительно.

- Развести костер! - приказал он.

Команда была встречена всеобщим ликованием. Затрещали доски, и через пять минут пламя плясало под самым потолком второго яруса, грозя превратить мельницу в огромный костер. Срочно были приняты меры предосторожности.

Мушкетеры грели носы и руки, гикали, по-тарзаньи прыгая через костер, готовились к сражению.

Армия Витьки Тарасова, в которую его верным помощником и адъютантом входил Женька, заняла менее выгодный в стратегическом отношении нижний ярус. Витька умышленно сделал это, чтобы победа, в которой он не сомневался, была еще убедительней.

Армия противника под командованием Федорка Бредихина заняла более выгодный, второй ярус.

- На абордаж! - гаркнул Витька и полез вверх по лестнице.

Ему навстречу спускался Федорок. Обе армии испустили воинственный вопль и замерли со шпагами наготове.

- На абордаж! - еще раз для верности крикнул Витька, и они с Федорком скрестили шпаги.

При втором ударе шпага Федорка треснула и сломалась. Витька презрительно ткнул его шпагой в живот и во всю мощь закричал: "Ур-рр-рра-а-а!"

По закону чести Федорок считался убитым.

Воодушевленное первой победой, Витькино воинство в едином порыве, без единой жертвы ворвалось на второй ярус. Обескураженный противник дрогнул и полез выше, на третий.

- Полундра! - крикнул Витька, что по принятому коду означало "добивай и преследуй", и преследование началось. Панически отступающий вверх противник нес потери. Уколы шпаг Витькиных мушкетеров приходились как раз в те места, какими положено было сидеть в это время за партами.

Обезглавленная армия пришла в себя только на самом последнем ярусе. Дальше отступать было некуда, дальше была крыша и сбоку огромная дыра, в которую проходило бревно - ось для лопастей мельницы.

- Сдавайтесь! - скомандовал Женька, но Витька приказал послать парламентера.

С платком, привязанным к шпаге, парламентер полез вверх, но тут же был заколот противником со словами: "Русские не сдаются!"

- Кровь за кровь! Муерта! - по-испански добавил Витька и ринулся в последнюю схватку.

Остатки разгромленной армии сражались отчаянно. Жень" ка припер к стене маленького, юркого мушкетера из соседнего "Б". Тот пятился, энергично махая шпагой.

- Сдавайся, Мазай, наша взяла! - еле переводя дух, наступал Женька.

- Фигу, фигу! - отвечал ему тот, парируя удары.

Как потом все случилось, никто не помнит. Только отступающий Мазай вдруг дико вскрикнул, выпустил шпагу из рук и, показав всем задники своих подшитых валенок, провалился в злополучную дыру. На минуту все замерли. Вниз было страшно смотреть.

- Аида вниз, - робко предложил Витька, и все кинулись к лестнице.

Когда подбежали к Мазаю, он как ни в чем не бывало выбирался из огромного сугроба и со слезами на глазах повторял:

- Я тебя первым заколол, первым, а ты все лез! Потом посмотрел вверх, на крышу мельницы, весь как-то сжался и замолчал.

- ..Тогда мы их крепко приперли к стенке. По всем правилам! Хотя и здорово перетрусили за Мазая. Где он сейчас? - спросил Виктор.

- Где-то в Воронеже. Агроном.

- Он же хотел быть геологом.

- Я тоже хотел быть летчиком. Тогда мы все чего-то хотели. Рвались землю перевернуть, да не было точки опоры. Все верили, что она в дипломе инженера или в погонах офицера. А надо было своим горбом попробовать, почем фунт лиха, а потом рваться в командиры. Тогда, может быть, по-серьезней смотрели бы на жизнь. И лучше бы видели окружающее, - сказал Евгений.

- Жека, ты слишком строго судишь. Что ж мы, слепые, что ли? Так уж мы ничего и не смыслили в жизни?

- Витя, давай по-честному. Как на духу, ладно? Думаешь, если бы я пошел работать простым рабочим, было бы хуже? Ничуть. Хотя скорее всего я был бы агрономом. Да, агрономом! Потому что, если и осталась какая-то любовь, когда прошло детское увлечение, так это к земле. А я рвался в небо. А потом куда-нибудь, лишь бы ромбик получить. До Обидного поздно осознаем это. Когда уже ничего нельзя поправить... Ну хорошо! Наших родителей можно понять. Они прошли войну, боль потерь, страдания. Времена иные были. Им поскорее хотелось "вывести нас в люди". Мать всегда говорила: "Мне жизнь не задалась, так хоть ты..." А, черт побери! Нужно ли все это было? А мы как котята слепые!

- А почему ты обобщаешь? Мы, мы... Ты имеешь право говорить от имени всех своих друзей? Как будто все они неудачники в жизни! - Виктор выпрямился и стал против Евгения. - У меня, например, нет оснований считать себя неудачником.

- У меня тоже. Понимаешь, тоже. Я не считаю себя неудачником. Я почти люблю свою профессию. Но, согласись, все могло быть иначе. Эта любовь могла быть сильней, приносить больше удовлетворения и больше пользы. Куда вот это денешь? - Он постучал себя по груди, в том месте, где сердце. - Ведь тянет оно сюда, тянет, и ничего с ним не поделаешь. А если тянет - значит, можно было найти здесь свое призвание.

- Так кто виноват? Сам, друзья, школа? Или ты уже не веришь в эти категории?

- Нет, почему же, верю. Верю, что была эта мельница, была школа, детство и были большие мечты. Хорошо, легка жилось! Благо, что все острые углы жизни умело сглаживали добренькие тети и дяди. Нас готовили прогуляться по жт-ни, а не к борьбе! Молодым везде у нас дорога, ни сучка ни задоринки... - Он почему-то вспомнил Ивана Ильича.

Вчера утром к тому пришли колхозники. О чем-то просили, уважительно называя его "Ильич" и "отец наш", а он отказывался, ссылаясь на то, что он уже не председатель колхоза, а всего лишь ночной табунщик и ему неудобно лезть в дела правления, а потом согласился, и Евгений слышал, как он решительно сказал: "Драться так драться!" И все вокруг довольно загалдели, будто от одного его согласия вопрос разрешался. А он потом долго взволнованный ходил вокруг дома, вошел в избу и бросил; "Я в райком, мать, обедать не жди..."

Задумавшись, Евгений вошел внутрь мельницы, Тарасов - следом. Пахло плесенью и мышами. Лестница, ведущая к первому ярусу, была сломана. Кудряшов подпрыгнул и, ловко цепляясь ногами, полез вверх по балке. Дальше, со второго яруса до самого верхнего, лестницы были на месте. На последней площадке, тяжело дыша, Евгений остановился. Справа от него в ржавой жестяной крыше светилось небольшое оконце. Лет десять назад это окно в небо сделал он сам маленьким перочинным ножом, сгорая от нетерпения скорее вырваться из плена земли к облакам. Какие скорости, какие виражи виделись в этом окне! Как широк, интересен и необозрим был мир в его свете!