Три десятка арестованных, в том числе, как потом выяснилось, и провокатора Башкина, поместили в двух камерах Самарской тюрьмы. В одной из камер оказался и Николай Михайлович Шверник. Он был спокоен, интересовался самочувствием рабочих, давал советы, как вести себя на допросах.
- Судя по тому, что нас согнали в две камеры, - разъяснял Николай Михайлович, - в окружном суде заниматься нами не будут. Забреют в солдаты или сошлют в Сибирь.
Больше недели арестованных держали в Самарском централе, а затем в грязных, из-под угля, вагонах повезли в Саратов.
- Они не решились судить нас в Самаре, - говорил товарищам Николай Михайлович. - Боятся, как бы Трубочный не забастовал в день суда. Это наша победа!..
На станции Ахтырская узнали ошеломляющую новость: царь отрекся от престола!
Однако арестованных не только не освободили, но даже не выпускали из вагонов.
- Не имею распоряжения! - твердил фельдфебель конвойной роты.
Несмотря ни на что, настроение у всех, кроме Башкина, было приподнятое.
В Саратове Шверник потребовал, чтобы ему разрешили связаться с Советом рабочих и солдатских депутатов. В Совет пошли в сопровождении начальника конвоя. Совет немедленно освободил Шверника и других товарищей, а фельдфебелю выдали расписку в том, что Совет принял арестованных.
В Самару возвращались уже в салон-вагоне какого-то важного сановника...
Отпустив извозчика, я разыскал дачу, обнесенную невысоким забором. Калитка оказалась запертой, и мне пришлось изрядно побарабанить, пока наконец на крыльце не появился круглолицый веснушчатый парень, который стал внимательно рассматривать меня, а затем спросил, кого я ищу. Я назвал пароль. Он открыл калитку и повел меня в дом.
В просторной комнате с двумя плотно занавешенными окнами за столом, на котором стояла лампа под абажуром, сидели четыре человека: матрос с крупными чертами лица, двое в штатском примерно моего возраста и Кожевников.
Веснушчатого как ветром сдуло, - он, вероятно, должен был вести наружное наблюдение. Кожевников встал из-за стола, протянул мне руку, затем пригладил свою шевелюру и, обращаясь к сидевшим за столом, сказал:
- Познакомьтесь, товарищи, с моим новым помощником... Будем звать его Виктором...
Мы пожали друг другу руки, и я сел рядом с Кожевниковым.
Когда товарищи узнали, что я прибыл с "той" стороны, они забросали меня вопросами. Особенно интересовало всех, что пишут советские центральные газеты и как идет формирование Первой революционной армии.
Информация моя была скромной, но товарищи сказали, что кое-что для них прояснилось. Затем я передал Кожевникову привезенные мною листовки и устный приказ Семенова прибыть в Симбирск с информацией. Умолчал я только о том, что привез новый код и деньги. Об этом я сказал позже Кожевникову наедине.
Стриженный под бобрик парень поинтересовался, о чем Кожевников будет докладывать в Симбирске.
- Известно о чем, - закуривая папиросу, ответил Яша. - О белом терроре, о настроениях в городе и в ближайших деревнях, о делах наших подпольщиков...
- Не забудь, браток, - подсказал матрос, - доложить о группах Левитина и Паршина, которые стали центром объединения коммунистов Самары. Мы уже избрали подпольный комитет, наметили план действий...
- Это представитель одной из подпольных групп Иван Абрикосов. Боевой парень... - наклонившись ко мне, тихо сказал Кожевников.
- ...Мы разоблачаем эсеров и меньшевиков, - продолжал матрос, разлагаем тылы учредиловской армии, ведем агитацию среди чехословацких легионеров...
Абрикосов подробно рассказал о попытках объединения разрозненных подпольных групп в единую организацию, подчеркнув при этом, что для победы над врагом в Самаре нужен партийный монолит, что разрозненные действия разобщенных групп не дадут желаемых результатов.
- А вот и первые плоды нашей работы! - воскликнул Абрикосов и извлек из кармана бушлата какой-то листок. - Слушайте: "Адский замысел контрреволюционной буржуазии, поддержанный правыми эсерами и меньшевиками и проводимый в жизнь штыками наемников, не удался. Торжеству контрреволюции в Приволжье приходит конец. Да здравствует власть Советов рабочих и крестьянской бедноты! Самарский комитет большевиков. Отпечатано в типографии комитета".
- А для чего эта концовка? - спросил я.
- Какая концовка? - не понял матрос.
- Да насчет того, что-де отпечатано в типографии комитета. Может, и фамилии членов комитета указать?
Матрос хитро улыбнулся:
- Пощекотать нервы белым контрразведчикам надо? Надо! Преподнести учредиловцам пилюлю с хреном надо? Надо! И соображать, дорогой товарищ, тоже надо!
- Ну а все же, кто отпечатал эту листовку?
- Комучевцы свою типографию нам, конечно, не предоставили. Но мы все же напечатали здесь, в городе. Чехословацкая разведка с ног сбилась, разыскивая нашу типографию. Большие деньги обещаны тому, кто раскроет ее. Опытные сыщики, жандармы сбились с ног, но ничего не нашли...
Абрикосов, вероятно, знал о листовке больше, чем говорил нам, но по неписаным законам конспирации не мог переступить границы дозволенного. Все мы это понимали и ни о чем больше его не спрашивали. А стриженный под бобрик парень даже постарался переменить тему разговора, точнее, вернуться к вопросу о группах Левитина и Паршина.
- Я не могу согласиться с тем, что разложением вражеских войск должны заниматься только группы Левитина и Паршина. А мы, по-твоему, ничего в этом деле не смыслим? - повернулся он к Абрикосову. - Как бы не так! Недавно мы с Женькой Бахмутовым пробрались в казармы полка "народной армии" и поговорили с солдатами по душам. Ведь верно, Жень? - тронул он за руку сидевшего рядом с ним парня. - А сегодня собирались повторить свой визит. Да не тут-то было. Оказывается, казармы уже охраняются чехословацкими легионерами; после нашей беседы из полка началось дезертирство...
- Слава подобна морской воде... Чем больше ее пьешь, тем больше хочется пить. Кажется, так сказал один великий писатель. Боюсь назвать его фамилию, чтобы не ошибиться. - Кожевников улыбнулся, помолчал и уже серьезно продолжал: - Нам больше, чем кому-либо, памятны массовые расстрелы рабочих и партийных лидеров города. Исключительный по жестокости террор заставил честных борцов за власть Советов уйти в подполье. Результат? Затишье в работе партийных организаций. И чтобы оживить эту работу, придется немало потрудиться. Не будем спорить, чья группа больше сделала. Мы уважаем и Левитина и Паршина, больше того, восхищаемся их самоотверженностью. Но, товарищи, поймите: провал в большой группе может привести к провалу всего самарского подполья. Вот почему я против объединения моей группы разведчиков с группами товарищей Левитина и Паршина.
- Выходит, успех нашей работы в разобщенности? Ну что ж, так и доложу своим... - с обидой в голосе произнес Абрикосов.
- Ты, Ваня, не понял главного, - спокойно продолжал Кожевников. - Речь идет не о том, чтобы действовать разобщенно, а о том, чтобы не подвергать опасности всю подпольную организацию. Будет время, когда мы объединим все группы. Но пока этого делать нельзя. И прежде чем говорить со своими людьми, ты хорошенько все обдумай, и тогда поймешь, что зря обиделся.
В это время в комнату вошел чем-то озабоченный "президент".
Кожевников посмотрел на тикающие ходики, потом на "президента":
- Ты, кажется, хочешь что-то сказать?
- Да. Дубинин только что сообщил, что в городе появилась какая-то мадам Сарычева, которая ищет связи с подпольем. А сегодня наши ребята засекли, когда она выходила из местной штаб-квартиры какого-то консульства...
- Пристрелить ее - и делу конец, - выпалил появившийся вслед за "президентом" мужчина с окладистой бородой.
- Наш связной, - вполголоса объяснил мне Кожевников. А затем повернулся к бородачу: - Мы не анархисты, товарищ Дубинин!..
- Я не согласен с тобой, - прервал Кожевникова "президент". - Верно, мы не анархисты, но скажи, пожалуйста, разве мы не должны уничтожать наших заклятых врагов? С мелочью связываться не стоит, а вот шлепнуть американского консула Соммерса, или французского генерала Жанно, который приехал сюда формировать угодное им "русское правительство", или чехословацкого коменданта города Рабенде...