Ольгуца просияла... но тут же изобразила мученицу.

- Поезжай на дрожках! Мне они не нужны!.. Ну и пусть! - с притворным вздохом сказала она, взбираясь на козлы. - Все против меня, я знаю!

И, схватив кнут, стегнула лошадей.

- Сидите тихо, барышня, не то опрокинемся!

- Дед Георге, - подскочила Ольгуца, - гони что есть мочи... Чтобы не догнали! Слышишь, дед Георге?

- Мое почтение, господин Йоргу!

- А! Как поживаете, господин Штефля? Молодцом?! Все такой же бодрый?

- Покорнейше благодарю! Служба... Ммда!..

Нетерпение и ярость бушевали в душе у Дэнуца, сидевшего на дрожках, равно как в копытах у коня, стоявшего на месте.

- Поехали, папа, ну, пожалуйста... скорее...

- Подожди, братец, к чему такая спешка? Можно подумать, что ты председатель кассационного суда.

- Бог даст, глядишь, и станет! - от всего сердца пожелал ему господин Штефля.

- А что, дело дошло до суда?

- До кассационного-то суда не дошло, - скромно признался он. - Только до апелляционного!

- Может быть, подсобить?

- Хорошо бы!.. - осмелился попросить начальник станции.

- Ну что же! Обсудим!

Дэнуц изнемогал: коляска совсем скрылась из виду. У него перехватывало дыхание при одном воспоминании о том, как Ольгуца вскарабкалась на козлы... Столько горечи накопилось в его душе, что, прикрыв глаза, он внезапно представил себя в коляске рядом с матерью; ему хотелось плакать и чтобы его утешали... Но его место в коляске было занято Моникой!.. Дэнуц от нетерпения ударял ногой по колесам дрожек.

Ноги Моники не доставали до пола коляски; они висели в воздухе. Но она не болтала ими.

И не дотрагивалась носками тщательно вычищенных ботинок до чемодана. Руки Моники спокойно лежали на тесно составленных коленях. Только кончики пальцев иногда поднимались... и тут же опускались, снова приподнимались и слегка шевелились...

...Потому что справа и слева от дороги волновались хлеба цвета солнца то ярко освещенные, то слегка затененные. И потому что местами попадалось столько маков, словно все картинки с изображением Красной Шапочки соскочили со страниц книг и украсили собой поля...

"Как идет ей черный цвет!" - подумала госпожа Деляну и тут же с суеверным ужасом поднесла руку к губам. Монике едва исполнилось десять лет, а она в третий раз надевала траурное платье, теперь уж - в последний, потому что у нее больше никого не осталось на всем белом свете... Черное платье, которое носила Моника после смерти бабушки, было сшито госпожой Деляну...

- Моника, какой цвет ты больше всего любишь?

Глаза девочки серьезно посмотрели на госпожу Деляну.

Заметив взгляд, устремленный на ее траурное платье, она опустила черные ресницы. Щеки у нее зарумянились; крупные слезы потекли по лицу... Руки судорожно ухватились за подол платья, оберегая его, словно куклу, которой грозила опасность.

- Девочка моя, я не хотела тебя огорчить!

Она привлекла к себе опечаленное личико, бормоча вполголоса слова заговора против детских страданий и разлуки любящих.

Поля звенели от смеха тоненьких голосов. Свет солнца озарял землю.

- Простите, tante Алис, я больше не буду!.. Мне нравится синий цвет, прошептала Моника, переводя взгляд с синего неба, где теперь была ее бабушка, на светлые поля, где начинались каникулы.

- А ты больше не куришь трубку, дед Георге?

- Ах ты, стрекоза, все-то она знает!.. - покачал головой старик. Покуриваю, когда есть время! Всему свой черед.

- А почему ты сейчас не куришь?

Старик пожал плечами. Где уж тут курить? Его черные, загрубелые ладони бережно обхватили белые кулачки, державшие вожжи, словно ореховые скорлупки - хрупкую сердцевину.

- А лошадьми кто будет править, барышня?

- Кто?! Я.

- Упаси Господь!

- У тебя, верно, табака нет? - спросила Ольгуца.

- Купит дедушка табак!

- Дед Георге, - сказала Ольгуца, косясь на него уголком черных глаз, похожих на головки ласточек, готовых вылететь из гнезда, - я привезла тебе пачку табаку... Видишь, я сдержала слово, дед Георге! - добавила она с некоторой укоризной.

Прошлым летом Ольгуца обещала деду пачку табаку и не забыла! Пачка была жестяной коробкой с отменным табаком, которую Ольгуца купила на собственные деньги еще прошлой осенью и целый год хранила в шкафу.

У Ольгуцы не было дедушки и бабушки...

Живое и озорное лицо старика сморщилось от нежности. Маленькие глазки сощурились и заблестели; усы зашевелились. Держа в одной руке вожжи вместе с кулачками Ольгуцы, он пошарил другой рукой в нагрудном кармане, вытащил полевую гвоздику и тихонько воткнул в темные кудри девочки красную звездочку - от сглаза.

Дэнуцу было слышно лишь цоканье копыт, которое не только находило отзвук в его собственном сердце, но и, вне всякого сомнения, доходило до самой сердцевины земли. Из-под колес дрожек убегала назад пыльная дорога... Дэнуц закрыл глаза.

"...Настала черная-черная ночь. Змей пустился вдогонку за беглецами. Летел конь Фэт-Фрумоса как ветер, а змей мчался как мысль, и Фэт-Фрумос чувствовал за спиной..."

Дэнуц открыл глаза. По спине у него бежали мурашки. Хоть и превратился он в змея, но ему было так страшно, словно он по-прежнему оставался Фэт-Фрумосом!.. К тому же, если бы Фэт-Фрумос отрубил змею голову, кто бы тогда стал преследовать Ольгуцу? И Дэнуц снова пустился в путь верхом на дрожках...

Господин Деляну держал в руках вожжи, и ему даже в голову не могло прийти, что не он правит лошадьми... Да и как он мог править! Ведь и конь, и дрожки, и вожжи, и Ион, который придерживал Дэнуца, чтобы тот не упал, - все это было Дэнуцем, превратившимся в них во всех. Стиснув зубы, закрыв глаза, наморщив лоб, Дэнуц мчался вслед за Ольгуцей вместе с колесами под легкое цоканье копыт.

Дэнуц мог превратиться в кого угодно и во что угодно; мог очутиться где угодно и когда угодно. Для этого ему достаточно было закрыть глаза... Если бы он только захотел, сколько бы зла наделал! Счастье, что он был добр! Дэнуц гордился таившимися в нем скрытыми силами и в то же время пугался их. Однажды он рассердился на мать, которая взяла его за ухо и поставила в угол. Закрыв глаза, Дэнуц умертвил ее... ужаснулся этому... и тут же воскресил, потому что, если бы мама умерла, кто бы простил его! Никто не подозревал о тайне Дэнуца, даже доктор, который знал его наизусть снаружи и изнутри. Под его веками, в самой глубине, там, где зарождается слеза, скрывалось нечто, похожее на сон со сновидениями; когда он закрывал глаза, он становился хозяином надо всеми, даже над своими родителями. Мать он превращал в царицу, отца делал генералом или главным советником, Ольгуцу - или девочкой на побегушках, или помощницей кухарки.