Ресницы Дэнуца дрогнули, он моргнул...
- Вставай, лентяй!.. Вставай, соня! - уговаривала сына госпожа Деляну, отводя кудри с его лба.
Дэнуц потянулся и сладко зевнул, широко раскрыв глаза...
- Открой рот!.. Скорее, а то потечет мимо!
Полная ложка над стаканом с водой, в которой она отражалась, мягко вошла в открытый рот и с трудом вышла через сомкнувшиеся губы, - ложка была чисто вылизана... Госпожа Деляну обхватила рукой голову Дэнуца, приподняла ее, помогая ему, словно выздоравливающему, который недостаточно окреп для того, чтобы пить воду из стакана.
Дэнуц принимал как должное это вознаграждение за дневной сон.
Шелковая блузка маковым цветом окрасила летнюю неуемность Ольгуцы. Она поспешно затянула лаковый поясок, отделявший блузку от шотландской юбочки.
- Готово! - вздохнула она с облегчением, радуясь, что обогнала Монику.
- Подожди, Ольгуца, ты не надела чулки!
Глядя в зеркало через плечо, стоя на носках, Моника застегивала на спине пуговицы своего черного платья.
- Моника, ты не видела мои чулки? - крикнула Ольгуца, вне себя от ярости, ища чулки повсюду, даже под подушкой.
- Может быть, ты положила их на стул?
- Положить-то положила, но их нет! - швырнула Ольгуца подушку.
- А может быть, Профира взяла их, чтобы заштопать?
- Я ей покажу... Как это взяла?.. Я не позволю рыться в моих вещах!.. Я не маленькая!.. - пробурчала Ольгуца и бросилась на кровать.
- Я дам тебе пару чулок... Посмотри, годятся? - спросила Моника, кладя чулки у изголовья кровати.
- Ничего не хочу! Не возьму!.. Не встану, пока мне не дадут мои чулки!.. Вот они, Моника! Нашла...
Чулки висели на вешалке поверх шляп.
- Ты готова, Ольгуца?
- Сейчас!
Обеими ладонями она приглаживала волосы направо и налево от небрежно проведенного пробора.
- Посмотри! Так хорошо?
- Почему ты не причесываешься перед зеркалом, Ольгуца? - спросила Моника, поправляя ей пробор.
Ольгуца кротко подчинилась рукам Моники.
Закончив, Моника прижала волосы ей к вискам, на секунду задержав в руках хорошо причесанную голову, похожую на огромное, сильно поджаренное зерно цейлонского кофе... Ольгуца посмотрелась в зеркало.
- Ну-ка, поглядим, кто из нас выше?
- Как тебе идет красная блузка! Какая ты красивая, Ольгуца!
- А ты выше!.. Зато я крепче! - утешила себя Ольгуца, расправляя плечи и выпячивая грудь перед зеркалом...
- Поправь чулки, Ольгуца!
- Ничего, и так хорошо! Пошли!
У самой двери она вдруг повернулась, озаренная внезапной мыслью.
- Послушай, Моника, вот увидишь, сегодня случится что-нибудь особенное!
- Кто знает? - пожала плечами Моника, пальцем поправляя резинку от шляпы.
- А я тебе говорю! - уверяла ее Ольгуца.
- Хорошо, только что именно?
- Что-нибудь! - загадочно нахмурилась Ольгуца.
- А я разве могу помочь?
- Можешь!
- Я?!
- Конечно! - отчетливо произнесла Ольгуца, глядя ей прямо в глаза.
- Но что?
- Ты должна быть на моей стороне.
- Почему?
- Потому что ты мой друг.
- Конечно...
- Значит, обещаешь?
- Да, Ольгуца, - вздохнула Моника.
Дэнуц во весь дух мчался по дому. Руки у него прямо-таки стосковались: так давно ожидали они веревку со змеем! Тем не менее, хлопнув дверью и собираясь бежать дальше, он вдруг замедлил шаг... и уселся на теплые, нагретые солнцем ступени крыльца. Змей был там, Дэнуц здесь... Перед тем как приняться за игру, Дэнуц всегда радовался, что ему предстоит играть. И выжидал. У каждой радости, по мнению Дэнуца, как и у каждой недели, была своя суббота и свое воскресенье... Во время школьных занятий еженедельные каникулы приходились на воскресенье. Суббота была их кануном. Но радость от предстоящего воскресенья всегда омрачалась приближением самого скверного дня недели - понедельника, черного дня календаря, идущего непосредственно за красным, а радость от наступающей субботы усиливалась близостью воскресенья, которое отделяло ее от понедельника. Дэнуц гораздо больше ценил субботу, нежели воскресенье... Он словно боялся воскресенья...
"Знает!" - подумала Ольгуца, увидев брата, сидящего на ступеньках. Она откусила от бутерброда с маслом, попросила Монику подержать бутерброд и, освободив таким образом руки, спустилась вниз. Моника следовала за ней с бутербродами в руках, не осмеливаясь откусить от своего бутерброда. Они прошли мимо Дэнуца, задевая его своей тенью. Дэнуц повернулся в другую сторону.
"Трус!" - прошептала Ольгуца недавно выученное вместе с патриотическим стихотворением слово, смысл которого объяснил ей отец.
- Что такое "трус", папа?
- Да как тебе сказать?.. Ну, например, кто-нибудь дает тебе пощечину, а ты на нее не отвечаешь, - значит, ты трус!
- Так, значит, я была трусихой, папа!
- Почему?
- ...Помнишь, мама шлепнула меня туфлей? - сказала Ольгуца, глядя на него из-под насупленных бровей.
- Это совсем другое дело! - рассмеялся господин Деляну.
- ...А если бы я поступила так же? - спросила Ольгуца после некоторого колебания и не слишком убежденно.
- Это было бы с твоей стороны дерзостью, и папа тоже рассердился бы на тебя!
- Я не поняла. Повтори еще раз, папа!
В конце концов Ольгуца уяснила себе, что трусом можно быть только среди тебе подобных и что при этом трусом быть не следует.
- Пошли, Моника; здесь нам делать нечего.
Смутное беспокойство овладело Дэнуцем после появления девочек. Тут только он понял, что чего-то не хватает... но чего именно: а! не было слышно трещотки змея. С отчаянно бьющимся сердцем он помчался к дубу.
Под небом, на котором не было ни Бога, ни змея, Дэнуц обнаружил записку, пришпиленную к свисавшей с дуба перерезанной веревке:
"Это тебе за вокзал, Плюшка!
Ольгуца Деляну".
Сердце у Дэнуца упало, подрезанное, как веревка змея.
Чувствуя, что у него не осталось сил, он уселся у подножья дуба... На этот раз котомка Ивана наполнилась слезами.
- Оставь змея, Дэнуц!.. Иди съешь чего-нибудь, - крикнула ему госпожа Деляну, стоя на крыльце.
- ...
- Дэнуц, ты разве не слышишь?
- ...
Госпожа Деляну спустилась с крыльца...
- Ты ушибся, Дэнуц? Почему ты так сидишь?