В "Блокадной книге" описан очень трогательный эпизод - посещение защитников Ленинграда в декабре 1941 года группой работниц, привезших бойцам новогодние подарки. Вот "ак об этом рассказывается в книге: "Делегация дошла до нашей роты в виде трех женщин. Все три были замотаны платками, шарфами, подпоясаны ремнями, шнурками. Когда в землянке они наконец освободились от своих одежек, то стали тоненькими девицами, можно сказать даже - костлявыми, судя по торчавшим ключицам и скулам. Землянка была жарко натоплена, мы входили и получали из их рук носки, кисеты, рукавицы. Платьица на их иссохших плечиках свободно болтались, были слишком просторны, но каждая казалась нам милой. Они - появились у нас вечером, когда стемнело. Через час старшина принес нашу кашу. Котелок каши с солониной и кусок сахара - это был наш обед, он же и ужин из него кто мог оставлял себе завтрак, были еще хлеб ч сухарь В тот вечер кашу мы разделили с гостьями, то есть фактически скормили им, так что каждой досталось почти по две порции. Потом Володя сыграл им на гитаре, они рассказали нам про то, как шьют на фабпике белье и потом они улеглись спать. На самом деле они стали клевать носом сразу, как поели. Они устали от дороги а главное, их сморило от еды и тепла. Спали они на наших нарах. Приходили из соседних взводов заглядывали в нашу землянку - удостовериться.
Казалось, годы миновали с тех пор, как мы видели женщин в платьицах. Но какие это были женщины - худые изможденные, подурневшие! Теснясь в дверях землянки солдаты смотрели на спящих с чувством, в котором не было ничего мужского, а была лишь жалость. Но, может, в этом и было мужское чувство. Эти три женщины были для нас как Ленинград..."
Думается, напрасно тут прозвучали нотки колебания по поводу того, какие чувства считать истинно мужскими. Сопоставляя эту очень проникновенно написанную сцену со многими другими, встречавшимися в литературе, в которых мужские (в общепринятом обиходном понимании) страсти низвергались Ниагарой, приходишь вот к каким неожиданным выводам. Изможденные, подурневшие работницы эти с их кисетами и носками, привезенными в подарок защитникам, были несравненно более женственными, чем любая из выхоленных Клеопатр прошлого. А смотревшие на них, спящих, солдаты, убежден, никогда - ни до войны, ни после нее-не чувствовали себя настолько мужчинами, как в те минуты. Вдумайтесь с этих позиций в заключительную фразу описываемого эпизода: "Вместе с лейтенантом я провожал их до КП... Лейтенант приглашал их следующей зимой в ЦПКиО на каток. "Узнаете меня по вашим рукавичкам", шутил он. Я смеялся вместе с ними и вдруг понял: у немцев не получилось, в город им не войти, теперь все дело в том, когда мы сможем их отбросить".
Вот оно - одно из самых прекрасных мужских чувств, чувство ответственности за слабого, дающее такую силу, которую немыслимо преодолеть! Могли ли ленинградские женщины не гордиться такими мужчинами? Могли ли они оказаться недостойными своих защитников? Даже дети в тех трагических условиях не играли во взрослых, а были ими, становясь не просто старше, но ощущая себя женщинами и мужчинами.
В книге есть волнующий эпизод, раскрывающий это на живом примере.
В один из стационаров, куда подвижники-добровольцы собирали самых истощенных, часто осиротевших детей, чтобы если не накормить, то хотя бы держать их в тепле, привезли как-то ребят-близнецов.
Цитирую: "Вот родители прислали тш маленькую передачу: три печеньица и три конфетки. Сонечка и Сереженька - так звали этих ребятишек. Мальчик себе и ей дал по печенью, потом печенье поделили пополам.
Остаются крошки, он отдает крошки сестричке. A tceстричка бросает ему такую фразу: "Сереженька, мужчинам тяжело переносить войну, эти крошни съешь ты". Им было по три года".
Не знаю, можно ли создать более возвышенный гимн женщине, чем этот кусочек документальной записи, рассказывающей о трехлетней девочке? Оказывается, можно. Когда женщина не только женщина, но еще и мать.
Вот запись из дневника Лидии Охапкиной, оказавшейся с двумя маленькими детьми в январском блокадном Ленинграде без каких бы то ни было запасов пищи вещей (все, что можно, уже обменяла на продукты еще в декабре), без топлива, почти без керосина в примусе: "Ниночка моя все время плакала, долго, протяжно и никак не могла уснуть. Этот плач, как стон сводил меня с ума. Я тогдз,, чтобы она могла уснуть, давала сосать ей свою кровь. В грудях молока давно не было, да и грудей совсем уже не было, все куда-то делось. Поэтому я прокалывала иглой руку повыше локтя и прикладывала дочку к этому месту.
Она потихоньку сосала и засыпала А я долго не могла заснуть..."
В книге звучит настоящий гимн женщине: "Ленинградская женщина отчаянно и бесстрашно сражалась против голода Это был ее фронт. Те, кто выжил в Ленинграде, обязаны не только войскам, не только "Дороге жизни", но и женской стойкости, женскому терпению, выносливости, женской силе и, наконец, ее любви... Ленинградская женщина... Она жила чуть дольше, чем могла жить, если даже потом смерть, иссушив, сваливала. Ее "задерживала" на день, на два, на месяц - мысль, страх, забота о ребенке, о муже..."
Но только ли о ребенке, муже, брате, только ли о своих, о родных? Приведем еще одну документальную запись из той же книги: "Е. С: Ляпин, доктор физикоматематических наук, рассказывал о людях, которые теряли карточки и погибали на глазах у всех. И логически поведение окружающих было объяснимо, оправданно, так как каждый сам находился на грани смерти.
Но вот подобная же история с потерянными карточками произошла в Радиокомитете, о чем рассказал Георгий Пантелеймонович Макогоненко. Ольга Берггольц день, второй смотрела ка невольного убийцу семьи - работника радио, потерявшего карточки, - не выдержала и отдала ему свою, хотя сама уже страдала дистрофией. То есть человек взял и отдал другому, малознакомому и даже малоинтересному ему человеку свою жизнь. Ольга Федоровна, зная жестокую реальность, никак не рассчитывала на то, что произошло потом:
другие работники стали ей помогать продержаться до конца месяца. И помогли".
Ну а теперь давайте оценим свои впечатления от приведенных примеров: неужели женщины, проявляющие поразительную (в чем-то порой даже, наверное, недоступную мужчинам) силу духа, несгибаемость, мужество, отвагу, выносливость, кажутся нам оттого менее женственными, очаровательными, привлекательными? Совсем наоборот. Так при чем же тут маскулинизация? Все дело, надо полагать, заключается в следующем вопросе: какие цели пробуждают у женщин перечисленные черты, которые, как принято считать, более свойственны все-таки мужскому характеру?
Давайте сопоставим некоторые факты. Как-то в Большом театре (шла опера "Фауст") случилось ЧП.
Во время второго акта вдруг в зале запахло гарью и раздался крик: "Пожар!" Началась невообразимая паника, артисты бросились за сцену, зрители - к выходам. Не растерялась только "Маргарита" (певица Павловская). Она подошла к рампе и громким спокойным голосом начала уговаривать публику опомниться. Зал постепенно успокоился. Скоро выяснилось, что тревога была ложной: кто-то сунул в карман зажженную сигару, и вата за подкладкой начала тлеть. Только и всего. А ведь паника, вызванная этим пустяком, могла иметь трагические последствия для многих. Немало насмешек пришлось выслушать после этого мужской половине труппы (два актера в костюмах и гриме убежали из театра и спрятались в близлежащем ресторане). Да, женщина оказалась мужественнее их, проявила большее присутствие духа. Но бросает ли этот факт хоть какую-то тень на ее женские достоинства? Отнюдь нет. Когда "слабый пол" проявляет заслуживающие бесспорного одобрения "мужские" качества (перетрусь певица наравне со всеми, никто ведь не сказал бы, что она вела себя недостойно звания женщины), то это только украшает его в наших глазах.
Когда дочь знаменитого итальянского ныряльщика Энцо Майорки Патриция нырнула без акваланга на глубину 50 метров, а ей мирового рекорда не засчитали, потому что принято решение вообще не фиксировать такого рода рекорды, дабы не подталкивать людей на смертельные трюки, мы же по достоинству оценили смелость девушки, одновременно осуждая ее за "чрезмерную" храбрость. Там, где риск, где люди ходят по лезвию бритвы, за женщин как-то особенно тревожно.