Самую землю сжигают. Российскую землю. Без пользы людям.

"Что они делают, когда в Москве планы составляют -- кино смотрят?! Скважину -- бурить, а трубопровода -- не строить... Гады!.. Вот судить кого народным судом...

Павел потоптался и двинулся обратно, накинув на голову капюшон. Молча. О чем тут разговаривать?!

"Ураганы" с грузом чернели в ночи, как доисторические чудища. Дорожный мастер стоял перед ними, оглядывая горбящиеся чудища, похоже, с суеверным страхом. Увидя Павла Власьева, прохрипел свое:

-- Не пущу!

Пока Власьев ругался с ним, рассвело. При свете утра как-то яснее стало -- мастер прав.

Конденсат, на той стороне, горел жирно. Черные клубы, не торопясь, расходились. Видать, гореть ему и гореть...

Павел обошел раненую колонну, прослюнявил цигарку, принял решение. Трайлеры с грузом от "Ураганов" отцепить. И пристроить к буксирам полегче. К "Татрам" и "Ковровскому" битюгу. Прикинул теперь общий вес.

..."Пятьдесят две тонны, однако..." Меньше, как ни мудрил, никак не получалось.

-- Не пущу! -- хрипел мастер, ежась в своем черном, поблескивающем, точно в нефти, кожухе. -- Мне в тюрьму садиться недосуг. У меня семь ртов.

Павел снова попросил показать книжечку по переправам. Мастер тут же вынул ее, замусоленную шоферскими пальцами, растеребленную.

Полистал Павел, прутиком по снегу почертил. Похоже, лед сможет выдержать пятьдесят две тонны. Но с бо-ольшущим риском...

-- Надо ехать, -- сказал Павел.

-- Надо, так надо, -- вздохнул Голядкин.

-- Дураков нет! -- вскинулся вдруг дед Никифор. -- Лед держит двадцать тонн, а у нас... Я на смерть не подряжался.

Павел поглядел на него, сказал негромко:

-- Кто не желает, может, конечно, перейти пешком. А их машины перегоним...

-- На чужом х.. в рай?! -- вспылил огромный парень с черным отмороженным носом, "советский северный черкес", как он себя называл: видно, родился в Ухте, в лагере... -- Как все, так и мы...

-- Ты за нас не расписывайся! -- Голос деда Никифора сорвался фальцетом. -- Ты молодой! У тебя я.. свежие! Ты и лезь в Печору! Крестись! А я крещеный!

Все промолчали, не понравилось деду Никифору это молчание. Он воскликнул в сердцах о том, что тревожило всех:

-- Мой "Урал" пройдет. Пускай. И "Татры". У кого все оси ведущие, протрясутся. Если не пойдут ко дну... А -- бензовозки?! -- снова вскричал он пронзительно. -- Все подъемы-спуски на буксире их волочили. А тут как? Буксировать? Поезд в сто тонн, значит... Не выгребут они... понятно? Спуск крутой, да с поворотом. Собьются, как овцы на бугре. И юзом. Кверху тормашками. Остальное огонь долижет. Дурацкое дело не хитрое! Должон вас предупредить...

И тут Павел сказал вдруг, точно взорвался. Да такое, что от него никогда и не ждали:

-- Ну и пускай не пройдут! Пускай! Вправят мозги Заболотному, а может, еще кому! Это же придумать надо! К горючему везем горючее! Все крошим!.. Кровью умываемся! Это ж гнида не придумает, чтоб такое в мирное время... Люди в театры ходят... Безголовые, что ль, наверху правят... -- Сказал, и только тут опомнился. Чего это он... под руку? Не время... Поглядел Павел Власьев на одного шофера, на другого. Одни, в ответ, глядят прямо. Другие отворачиваются. "Половина не поедет", -- определил Павел.

-- Ну, вы как хотите, а я как знаю... -- И круто отвернулся от них, подошел к дорожному мастеру, предложил ему уехать. По делам. Ничего-де он не слышал, ничего не видел... Мастер, в ответ, выругался матерно. Огромный "советский северный черкес" шагнул к нему, отстегивая свой тоненький, с никелированными углами, кавказский ремешок, который опоясывал его дважды.

-- Ты что? А?! Тебя что?! Связать? Или сам уедешь?!

Мастер огляделся затравленно, кинулся к радиотелефону; его хриплое "Але!" разносилось далеко. Наконец, выскочил из вагончика, прыгнул в свой "газик" и уехал жаловаться в город. А до города без малого триста километров...

-- Ну, так, -- просипел Павел Власьев. -- Кто да кто едет?

Голядкин кивнул, еще двое.

И тут прозвучало глухо, болезненно:

-- Сашок погиб. -- Степа Шарафутдинов. Хоронился за спинами, будто нет его. А тут все увидели парня. Почернел за сутки, скулы заострились. Лицо, как лопата обгорелая. -- Ребята, что ж это, зазря? Такой рейс... попусту?.. Не дойдем?..

Протолкались вперед человек десять. Сразу.

-- Мальца угробили, мало?! -- Дед Никифор кинул самокрутку, сплюнул остервенело. -- Теперь топится будем?! Всем боевым коллективом!

Павел не ответил. Обернулся к тем, кто едет, произнес не спеша:

-- Опыт Ладоги такой. Это, значит, когда война была. Ленинградцев вывозили. Детей... С офицерами сидел, с окруженцами. Говорили. Скорость либо двадцать, либо пятьдесят километров. На тридцати пяти -- хана. Под лед... И не рвать машины. Пусть двадцать. Но чтобы без рывков. Плавненько... Голядкин! -- Павел отыскал его глазами.

Голядкин и уезжал-то -- лицо в тавоте, копоть под ноздрями. А теперь извозился, точь-в-точь черт, вылезший из печной трубы. Только зубы блестят.

-- Ну, чума! -- не удержался Павел. -- Поедешь первым. Ясно?! Как ты есть самый... -- хотел, видно, сказать "самый опытный". Но в Печорской колонне не было принято разделять ребят -- одних на свет, других в тень. Этак и дружбу можно расстроить. На Печоре всем достается по первое число. И Павел сказал устало: -- Как ты есть самый грязный. Если что, не грех и отмыться...

Хохотнул кто-то и притих. Не до смеха тут. Дед Никифор посмотрел на Павла недобро. "Парня подставляешь, а сам, значит, в кусты?.. -Отвернувшись, остервенело сплюнул:

-- Та-ак!.. Жилы тянешь..."

Павел Власьев глядел на противоположный берег, куда услал шофера с ракетницей... Подождал, пока Голядкин подведет свой "Ковровец" к обледенелому спуску; открыл дверцу его машины, мотнул головой:

-- Подвинься!..

Точно артачится машина. Тащат ее в Печору, а она не дается... Живая!

Выскочил Павел из машины на лед, оставив дверцу распахнутой. Давай! Сказал в сторону реки, как помолился:

-- Прости меня, Тая, если что... -- Показал рукой: -- Давай!

Голядкин привстал, одна нога -- в кабине, другую -- на подножку. Валенок в масле, поскользнулся. Переключил скорость...

...Раздался треск, словно выстрелили из тысячи ружей. Да не залпом. Вразброд... Но лед, вроде, не крошится. Только стал опускаться...

И тут столпившиеся на пригорке шоферы увидали -- глазам своим не поверили. Сзади трайлера бежал, высоко поднимая ноги, оскользаясь, Павел Власьев.

-- Куда?! -- закричал дед Никифор. -- Паша!..

И тут только все поняли -- не померещилось им, в самом деле -- бежит...

-- Зачем? -- всполошенно захлопотал Никифор. -- Па-аша!!!

А он все мчал, глядя под колеса трайлера, подминавшие наст. В руке ушанку держал, вместо флажка, что ли?.. Вторая моталась палкой... Тут только догадались: да он, Павел, смотрит, как ведет себя лед. Если пробьют колеса наст -- тут же сигнал шапкой.

Голядкин-то вперед смотрит, на тот берег. Где парень с ракетницей. Взовьется ракета -- Голядкин из кабины пулей...

Тягач Голядкина ревет, трайлер бренчит, а лед, вроде, не крошится. Держит... Только опускается. Все ниже.

Поперек реки пробиты дорожниками лунки. Когда тягач домчал до середины, Печора выплеснулась из лунок. Фонтаны метра на три. И сразу лед посерел, покрылся пленочкой. Вода все прибывала.

Печора трещала, будто ей выламывали суставы. А вот еще сильнее. Как дерево в мороз...

Справа, увидели, трещина зачернела поперек реки. Лопнул лед. Как стекло лопается. И с другой стороны. Полосой. Переправа стала плавающей, как понтонный мост.

Трещало все сильнее. Со всех сторон. Дальние фонтаны вставали выше, ближние слабели.

Паша Власьев все бежал сзади, прижимая ушанку к боку. Не отставал.

Если что, он-то уж точно! -- до самого дна без передышки...

Треск не утихал.