- Это мне понятно, - сказал Лев Ильич, - это такое испытание - на этом Иов сорвался. Только... кто испытывает, вот бы чего узнать, а, отец Кирилл?
- То есть, как - кто?
- Бог или... Мне вот сегодня примерещилось. Так стал вспоминать, кто меня привел к крещению, да что потом и по сей день с этим получается усомнишься... То есть я себя не сравниваю - не только с той, библейской историей, но и с этой... вашей прихожанкой. Им, может, и есть на чем споткнуться - благочестие, добро... Но действительно, если подходить с человеческими мерками - за что такая несправедливость? Другое дело, что это нам недоступно, и справедливость там иная, про которую мы не можем понимать. Но по человечеству это так понятно, даже примитивно. Но меня-то зачем Богу испытывать - что я, праведник, что ли? Верно тот, в моем бреду сказал: он, мол, и так в моих руках, зачем даром время тратить...
- Вон вы уж до чего добрались.
- Добрался, отец Кирилл. Видите, стою против церкви, гуляю, всю службу отходил, а зайти боюсь.
- Куда ж вам тогда, если не в храм. К кому...
- А могу, а есть у меня на то право, или это будет еще одно... богохульство?
- Ну в силах ли вы, Лев Ильич, вообразить себе грех, который бы превысил милосердие Божие, Спасителя, за нас за всех - со всем, что в нас есть, распятого? Как в нас во всех еще мало любви к Богу и веры...
- В ком во всех?
- Во мне, скажем, зачем, действительно, про всех говорить... Я, помнится, вам рассказывал, как меня Фермор с Машей разыскали?.. Мы вчера ведь похоронили Алексея Михайловича. Как сказал, что поста не переживет, так и вышло.
- Я был вчера у Маши. Она мне говорила.
- Были? - остро глянул на него из-под шляпы отец Кирилл. - Да... спокойно умер, как христианин. У всех просил прощения. Вас, между прочим, вспомнил, велел кланяться. Не забуду, говорит, как он здесь смотрел на картину, есть, мол, в России люди, которым все это нужно, значит, не зря все...
- Видите как, - сказал, не глядя на него, Лев Ильич, - а я и на похороны не пошел, хотя знал...
- Сейчас поеду к Ларисе Алексеевне. Вот кому трудно будет. Вчера-то еще что - возбуждена, люди. И сегодня еще. А через неделю... Давайте как-нибудь заглянем, она совсем одинокий человек. Одна. Ну да Господь милостив... Я начал вам про себя... Думаете, моя история тем и кончилась? Что вы! Фермор устроил меня в семинарию, несколько месяцев проходит - умирает одна девушка, подружка, еще по Ваганьковскому. Ну оттуда, одним словом, где моя пропащая жизнь началась было. Вместе мы с ней туда попали - дети, а уж какая была испорченность. Первая моя любовь, и такая она была исковерканная. Но любовь все равно любовь, как ты ее не вырядишь - хоть красиво, хоть омерзительно. Там грубость наружная, то есть, как у нас тогда полагалось, а под этим все то же настоящее... Такая девочка - с наколками, с фиксой, а душа все та же христианка. Ну а когда мне Маша все объяснила - мы на кладбище сидели, в дальнем углу, у меня там лаз был свой, про него и Федор Иваныч не знал. Я тогда обо всем забыл - стал другим человеком. И про Катю эту, и про Федора Иваныча - все-все позабыл, передо мной только мать стояла, какую ее Алексей Михайлович видел последний раз в камере... И вот сообщили, уже в семинарию, что умерла Катя: простудилась, грипп - в неделю ее не стало. А я ничего про это, конечно, не знал - ну что больна и прочее. А то, что моя вина, так сразу и понял: оставил ее, бросил, собой занимался, а тут еще Дуся, уже она для меня свет в окошке, неизбывная вина. И вот, представьте, приезжаю на похороны, в крематории ее сжигали. Мать стоит, отца у нее, кажется, и вовсе не было, не помню, еще кто-то, наши ребята... А я всю дорогу от Загорска молился, да и тут. Гляжу на нее с цветочками на груди, на мать, рядом плачущую, вроде не в себе...Еще помолился, перекрестился да и закричал на весь крематорий: "Катя, иди вон!.." Они все от меня в ужасе отпрянули, а я тоже вне себя - кричу, кулаками размахиваю. Хорошо, ребята меня не оставили, скрутили и вытащили оттуда. Не сразу опомнился. Маша, кстати, меня и приводила в чувства... Удивительная женщина, вы ее держитесь. На сколько она меня - да чуть постарше, а сколько в ней ненавязчивой душевной мудрости, внутреннего такта, а ведь сразу и не скажешь...
- Да, - отозвался Лев Ильич и совсем голову опустил. - Я вчера ее портрет видел.
- Фермора? Замечательный портрет, она его все на шкаф прячет. Значит, сняла?
- Я попросил. Не похожа, говорит.
- Трудно даже понять... что в нем, - сказал отец Кирилл. Незавершенность, нет, не определишь, - он снова остро глянул на Льва Ильича.
- Да, - усмехнулся Лев Ильич, - в этом, наверное, и есть его сила. Мне только в голову не пришло.
- Так вот, я вам все о себе. Ну что я тогда, мальчишка был, к тому же порча меня чуть было не коснулась - какой спрос. Но ведь и теперь, когда реально, по жизни ощутишь свою недостойность...
- Вы? - остановился Лев Ильич. - И вы тоже?
- Ну а как же. На то мы и люди, и все как один недостойны. Молишься иной раз за кого-то - такая теплота на сердце, легкость - знаешь, твердо знаешь, веруешь - услышано. А другой раз силой себя заставляешь, тягостно бывает. Но ведь - я вам как себе скажу,- он взял Льва Ильича за локоть, - но разве всякий раз моя молитва, просьба исполняется?.. И всегда ли вслед за этим ты понимаешь, что не от Бога - в тебе все дело, а если к тому же с таким человеческим несчастьем столкнешься - почему не услышано?.. Всегда ли мы живем в Его присутствии, разве не находим каждый день и каждый час тысячи дел и мыслей, которые нас от Него отвлекают? А если так, можно ли говорить о своей любви к Богу, о подлинной вере в бессмертие и в то что нас ждет т а м? Кабы было не так, разве мы б еще о чем-то способны были думать, хоть на что-то себя отвлекать и рассеиваться - на что бы то ни было, но не о Боге, не о ближнем? И разве это эгоизм, как иной раз говорят о тех, кто, мол, занимается только спасением собственной души? "Стяжи мир в душе и тысячи вокруг тебя спасутся", - учил преподобный Серафим. Вот вам две заповеди - о любви к Богу и к ближнему. Первая и вторая, подобная ей. А ведь коль мы какую-то иную нарушим, мы и эти - важнейшие не соблюли. Вот в чем печаль и вся наша тягость. А вы молитесь, Лев Ильич?
- Нет, - сказал Лев Ильич, - вот именно так, как вы говорите: случайно, в суете и самых ничтожных помышлениях... Но знаете, как только влетит в голову имя...
- И что? - быстро спросил отец Кирилл.
- И что?.. Ничего... Нет, как же... как же! Я вон дважды - ночью и сейчас, как вас дожидался, вспомнил и сразу... Отец Кирилл, а ведь верно - сразу все и исполнилось!
- Имя Божие имеет невероятную силу. Отцы говорили, что если бы человек почаще призывал имя Божие, он бы и в прегрешенья не впадал. Да другого оружия у нас и нет и быть не может - чем еще бороться с грехом? Не говоря о том, что у вас и времени на грех не останется, если оно будет занято молитвой...
Они уже шли по бульвару, мимо пустых скамеек, да и людей что-то в этот час было немного - грязно еще, вот и детей нет, пенсионеров...
- Давайте посидим, - предложил отец Кирилл, - вы, я гляжу, бледный какой-то - нехорошо вам?
У Льва Ильича действительно кружилась голова, ноги дрожали: "Перекурил" решил он.
Они сидели на скамейке, как в прошлый раз, только теперь был день, и тогда, словно бы, Лев Ильич себя чувствовал потверже, крепче. А сейчас и курить не хотелось, да он, дожидаясь, сигарету изо рта не выпускал, можно было и передохнуть.
- Вы серьезно это, отец Кирилл? - спросил Лев Ильич. - Я этого понять не могу. Чтоб сейчас, в нашей сегодняшней жизни, в том, что в нас и вне нас, но вокруг происходит, так вот всерьез говорить, думать - жить в Боге и с Богом, молиться - это все нереальность какая-то...
- Трудно, конечно. Ну а что думаете, раньше, да и когда раньше - сто, тысячу лет назад, две тысячи - не то же самое было? Человеку всегда трудно соотнести свою жалкую жизнь с этими идеальными требованиями. Но если вдуматься - только они реальность, как бы ни казались неисполнимыми, а наша каждодневность со всей ее обыденщиной - призрачна... Я вижу, Лев Ильич, как вам тяжело. Вы знаете, что с вами происходит? В вас вы прежний умираете, стремительно, очень быстро - отсюда и болезненность, прямо агония такая. Уж я запомню ваше лицо, когда вы сейчас выскочили ко мне из-под колеса. Но это все верно, Лев Ильич, дай вам Бог силы. Сознание вины, греха - это и открывает путь...