Лина Васильевна принесла чай и печенье. Над стаканами поднимался пар.
- Угощайтесь, Роман.
- Спасибо.
Никита Яковлевич прищурился, затем надел очки, спрятал глаза за стеклами и сказал как-то весело:
- Знаешь, Лина, юноша еще не решил, кем быть.
- Успеет, - сразу ответила жена, словно держала это слово наготове.
- Я в вечернюю перейду, - нерешительно произнес Роман. - И на завод...
Никита Яковлевич снял очки, внимательно и серьезно посмотрел на Романа:
- Ты надумал оставить школу?
- Вечерняя есть... В принципе какая разница?.. - Роман был уже не рад, что высказал сокровенное, то, в чем еще и сам не разобрался.
Лина Васильевна неслышно вышла на кухню, но тут же снова вернулась:
- Может, пусть он на картины посмотрит?
Никита Яковлевич молчал, и Лина Васильевна, скрестив руки на груди, направилась в соседнюю комнату. Громко щелкнул выключатель, на пол упал яркий сноп света.
Картин было пять. Большие, громоздкие, они стояли вдоль стен, словно только что привезенные из магазина. Роман никогда не видел настоящих картин. Он никогда не бывал в Третьяковской галерее, в Эрмитаже. Когда же случайно читал в книгах о художественных полотнах, то часто задумывался: "Интересно, смог бы я разглядеть, почувствовать их очарование, тронули бы они меня так, как взволновали, вдохновили на образное слово писателя?"
Однажды, это было давно, блуждая по областному городу, он набрел на объявление о выставке местных художников. Решил зайти. Картины, помнит, не взволновали его. Рассматривал их, искал в них что-то особенное, что-то такое, что бы взволновало воображение, но так и не нашел.
Теперь опять перед ним картины. "Мальчишка на дороге" - только так можно назвать одну из них, хотя никакой дороги не видно. Необозримый простор перед подростком. Чисто, бело. Далеко позади какие-то руины, и, кажется, подбитый танк. Очень далеко позади. Силуэт танка едва угадывается в седине пространства. Одежонка на парнишке скромная, даже бедная, светлых тонов. Рукава сорочки широкие, словно наполненные ветром. Руки несколько отвел назад, поэтому казалось, что он вот-вот прыгнет в эту белую, необъятную неизвестность. Но больше всего поражали глаза. В них была нерешительность, но уже побежденная - борьба состоялась, борьба отчаянная и бескомпромиссная...
Роману вдруг захотелось положить руку мальчишке на плечо и сказать что-то ободряющее: мол, ничего, друг, ничего... все сложится у тебя чудесно...
Оглянулся. Лина Васильевна стояла настороженно возле дверей, а за столиком в уголке сидел Никита Яковлевич. "Когда он вошел сюда?.."
Долго стоял Роман и около другой картины. Однообразные солдатские могилы с низенькими обелисками. Много могил. Старенькая женщина на коленях. Ее руки, неестественно длинные и морщинистые, беспомощно свисают до земли. Она, наверно, уже выплакала свои слезы и теперь просто смотрит на Романа. За ней, возле ограды, молодая женщина. Хочет позвать, но, видимо, не осмеливается нарушить тишину над могилами. А еще дальше, совсем далеко, за оградой стоит автомобиль "Жигули". Из кабины выглядывает недовольное лицо. Еще миг, и хозяин автомобиля посигналит. И побледнеет тогда лицо старой женщины, и задрожат ее потрескавшиеся руки...
Роман украдкой взглянул на Никиту Яковлевича. Человек, который способен такое создать, - это человек высоких чувств и большого сердца. Роман не мог поверить, что исстрадавшуюся старую женщину и равнодушного хозяина автомобиля (возможно, ее младшего сына) рисовал Никита Яковлевич, учитель, который надоел ученикам своим однообразием и равнодушием.
- Извините... это вы нарисовали?
Никита Яковлевич надел очки и стал что-то искать на столе. "Нарочно: чтобы я не заметил его волнения. Он себя в чем-то обвиняет. Он за что-то казнит себя! И он..."
Измученные глаза старой женщины смотрели прямо в душу Роману, от них нельзя было спрятаться, и... перед ними нельзя было вести себя легкомысленно. Они пронизывали насквозь, освещали самые сокровенные уголки души...
- Вы нам никогда не рассказывали о живописи, - сказал тихо Роман.
Никита Яковлевич снова не отозвался. "Ясно, не желает разговаривать в этой комнате. Здесь кривить душой нельзя, а говорить откровенно ему не хочется... - Роман поверил в чудодейственную силу картины. - А написал эти картины, конечно же, Никита Яковлевич. Но где его кисти? Где краски? Где незаконченные полотна? Эскизы? Как в мастерских художников, которые иногда показывают в кино. Где это все? Где?.."
В комнате была образцовая чистота.
- Два года он уже не рисует, - прозвучал с упреком голос Лины Васильевны. - Его, видите ли, обидели...
"Неужели все это было здесь, в этом доме, - подумал Роман, - и большая творческая работа, и высокие мысли, неудачи, разочарования?" Роман словно заглянул через щель в неведомый, чужой мир и почувствовал, насколько он сложен, противоречив. И еще он подумал о том, что тогда, в школе, был просто грубияном. Теперь Роман понял главное: его учитель - сложнейшая натура, талант. Педагогическая работа Борового - вероятнее всего, его жизненная неудача. Никита Яковлевич не педагог. У него другое призвание.
"Даже этих пяти картин достаточно, чтобы они украсили его жизнь. А что создал я? Что я сделал путного в своей жизни?.. Нуль. Пока еще - ничего..."
Роман ухватился за слова "пока еще" - спасительные сейчас для него слова.
- Я вас провожу, - негромко сказала Лина Васильевна и взяла Романа за руку. Как мать сына.
"А у них детей нет... Это тоже, наверное, немалое горе..."
Лина Васильевна проводила Романа до калитки. Над дверью веранды ярко светила лампочка. Неподвижные листья на яблоне были бесцветны и мертвы. Глаз Лины Васильевны Роман не видел - женщина стояла спиной к свету, - но его не покидало ощущение, что она плачет. Из хаоса мыслей он хотел извлечь что-то приятное для этой женщины, что-то доброе, но на языке вертелись слова невыразительные, безликие, мертвые, как листья на яблоне:
- Я жалею, что оскорбил Никиту Яковлевича... Извините меня...
- Ничего, ничего, Роман. Идите, пожалуйста... Будьте здоровы...
МАЙСТРЕНКО
Иван Иванович заметно постарел. Напомнило о себе и сердце. Приступ был ночью, а перед ним, вечером, Иван Иванович ходил к Константину Дяченко. Майстренко не покидало чувство вины перед Романом Любарцом. Оно неотступно преследовало его днем и ночью.