"А ничего, - спокойно ответил Деркач, перезаряжая ружье. - Пусть не скулит, и без него невесело".
"Ах ты гад! Гад!.. - процедил, бледнея, Важко. И пальнул из двух стволов по ногам Деркача, даже не подняв к плечу ружья. - Это тебе, гад, и за зайца и за Стригуна вместе!.."
Деркач вскрикнул, упал на колени перед Важко, словно поклонился ему. Потом громко застонал.
А Важко взял свое старое ружье за стволы и поволок через поле.
Савка разул Деркача. Когда стаскивал сапоги, всегда красное лицо вожака побледнело, глаза налились кровью.
Охотники угрюмо смотрели на густо посеченные синие лодыжки Деркача. Мне даже плохо стало от тех ног, и я оперся на чью-то руку.
"Сбегай-ка к скирде, там вон кто-то солому берет, пусть отвезет человека домой", - сказал мне Савка, и я во весь дух бросился к скирде, что едва виднелась вдали.
Высокий рыжий дядька, услышав, что и к чему, ткнул вилы в скирду, поправил недоуздки и погнал лошадей через поле.
Я не захотел возвращаться к охотникам. И пошел черной пахотой прямо на предзакатное солнце. Возле Картошек под четырехногой высоковольтной опорой увидел Степана Степановича. Он сидел на траве, голова опущена - казалось, задремал. А возле ног... валялись погнутые стволы его старого ружья да щепки от орехового приклада.
Мы сидели очень долго. Важко молчал, и я молчал. Наконец он достал папиросы, закурил и ни с того ни с сего начал рассказывать о Маутхаузене. Это был страшный рассказ!
Он говорил и говорил, пока солнце не спряталось за горизонт.
"Что теперь вам будет?" - спросил я Степана Степановича.
Он поднялся, взял в руки стволы ружья:
"Положу в сарае, пусть лежит..."
И мы пошли в Малую Побеянку, которая вскоре вынырнула как-то неожиданно из долин и рощ, засверкав множеством огней в темноте.
У каждого из нас было тревожно на сердце...
- А дальше? - спросил нетерпеливо Роман.
- Дальше? Дальше - по закону. Отсидел Степан Степанович и возвратился. Но история этим не закончилась, потому что Деркач и поныне держит зло на Важко. Свою ненависть, как наследство, передал сыну... А Митька простодушный парень, совершенно другое воспитание... Из чистого любопытства пошел он за Хомой. Я так полагаю.
- Как же у тебя все просто!..
- Жизнь, старик, непостижима только на первый взгляд. Все события в ней переплетаются, хотя иногда и хитро-мудро, но всегда по суровым законам добра и зла.
"Он хочет меня успокоить любой ценой!" - подумал вдруг Роман и снова нахмурился, отвернулся.
- Я благодарен тебе, Костя, но... не стоит меня успокаивать...
Костя взял его за локоть, крепко сжал.
- А знаешь что, старик? Пойдем завтра со мной на завод, будешь мне помощником. Может, понравится. Как?
В воскресенье на рассвете Костя зашел за Романом, и они вместе пошли на завод. Утро выдалось туманным, люди выныривали из белой мглы, как привидения, - даже страшно было, так и хотелось броситься в сторону.
На заводском дворе к Косте подошел мужчина (Роман знал его только в лицо, он жил недалеко от Нелли), у него был утомленный вид, наверно, работал в ночную смену.
- Плохо, друг, - сказал он, здороваясь за руку. - Едва девяносто девять вышло.
Мужчина, оправдываясь, говорил что-то о газовой печи, о моторе, а Костя стоял напротив и покусывал тонкие губы. Его, видимо, серьезно взволновала цифра девяносто девять.
- Вот так! - сказал Костя, когда они поднимались по железной лестнице в аппаратный цех. - А сегодня - тридцатое, последний день месяца.
Роман никак не мог понять причину Костиного волнения. Есть директор, есть сменные инженеры, есть секретарь парторганизации, есть профсоюзная организация - вон сколько ответственных лиц! Пусть у них болят головы. А Дяченко - без году неделя аппаратчик...
- Извини, Костя, но я не понимаю, почему ты волнуешься? - спросил Роман.
- Как это? - остановился Костя. Мысли его, наверно, по-прежнему вертелись вокруг цифры девяносто девять. Но вот он внимательно посмотрел на Романа, и будто легкое сочувствие промелькнуло в его глазах. - Ничего, старик. Все будет хорошо... Идем.
Что он имел в виду, Роман не понял. А думать не было времени: он и так едва поспевал за Костей.
Дяченко куда-то надолго исчез.
Роман похаживал вдоль поручней, наблюдая, как меняются возле центрифуг рабочие: одни раздевались и приступали к работе, другие одевались и уходили домой. Все было бы как и прежде, если бы среди них находился Степан Степанович Важко... Но его нет. Горькими слезами, наверное, плачет сейчас о своем сыне.
И снова скорбь подступила к горлу Романа, жгучая скорбь, неугасимая. Людей внизу окутал туман. Нет, это не туман, догадался Роман, и вытер незаметно слезы.
Прибежал Костя. Осмотрел с ног до головы Романа:
- Одет ты... в общем, можно смириться. Выручишь?
Роман пожал плечами.
- Мотор на газовой полетел. А завод стоять не может, понимаешь? Нужно вручную грузить щебень, а людей нелегко в воскресенье найти...
- Надо так надо. Зачем агитировать? - сказал Роман.
- Тогда - за мной!
До конца смены Роман грузил щебень в вагонетки на газовой печи и не раз в тот день вспомнил Тоську-Злюку, ее слова: "Иди копай землю, тяжелый труд успокаивающе влияет на впечатлительные натуры..."
"Когда грузишь щебень - тоже", - думал Роман.
- ...Любарец! - послышался голос Никиты Яковлевича. - Ты что, дремлешь?
Роман непонимающе посмотрел на учителя, который только что рассказывал о достижениях современной литературы.
- Наверное, надо подняться, когда с тобой говорит учитель.
Роман встал.
- Ты меня совершенно не слушаешь, - сказал Никита Яковлевич. Он играл карандашом и смотрел только на него.
- Почему?.. Я...
- Ну, что ж, тогда повтори мои последние слова.
Казалось, что Никита Яковлевич начал этот неприятный разговор просто так, для развлечения: вопрос он ставил лениво, легкая улыбка блуждала на его равнодушном лице.
В ушах Романа звучали единственные слова учителя, и после некоторого колебания он произнес их:
- Они были полпредами нашей литературы...
Карандаш замер в руках Никиты Яковлевича. Он медленно поднял глаза на Романа.
- Кто "они"?
В классе стало тихо-тихо, словно все вышли, оставив их один на один Романа и учителя.