Однако ругать меня Миллер не стал. Даже не расспросил, проводим ли и как наши передачи. Он явно торопился.

- Я вам привез агитснаряды!-заявил Миллер. - К сорокапяткам. Забирайте! И сразу же доставьте их на батарею, проследите, чтобы все снаряды до единого выстрелили по немецкой передовой. Прицел пусть берут повыше, эти снаряды устроены вроде шрапнели - рвутся в воздухе и тогда листовки разлетаются. А немцы будут их подбирать.

Объяснив мне это, Миллер с помощью водителя выложил из машины десятка полтора снарядов. Они были мало похожи на обычные снаряды к сорокапятимиллиметровой противотанковой пушке. У них не было того, что, собственно, и является снарядом с остроконечной головкой. Агитснаряд представлял патрон от сорокапятки, в который вставлен вместо снаряда жестяной цилиндр, заполненный скрученными в трубочку листовками. В патроне, как объяснил Миллер, есть заряд, который при выстреле выталкивает цилиндр с листовками, и тот летит в сторону противника. А внизу цилиндра есть вышибной заряд с кусочком запального шнура. Пока цилиндр летит, горит запальный шнур и взрывает вышибной заряд в момент, когда цилиндр оказывается над позицией противника. Стрелять, как объяснил Миллер, лучше тогда, когда ветер в сторону противника, чтобы листовки летели туда.

Об агитснарядах я слышал от Миллера и раньше, но вот теперь довелось и увидеть. Сдается мне, что эти снаряды не промышленного изготовления - делали их где-нибудь в дивизионных тылах, а Миллер теперь развозит.

- Сегодня же примените!-строго-настрого наказал мне Миллер. - Пока обстановка стабильная. А я к вечеру вернусь, расскажете, как вы это осуществили.

Миллер сел обратно в машину, и виллис унес его.

Что делать? Указание дано - надо выполнять!

Мне одному и не унести снаряды... Они маленькие, но руками не обхватишь, выскользнут. Знал бы, взял с собой вещмешок, что ли...

На счастье я увидел одного из наших связных и попросил помочь.

Вдвоем мы сгребли снаряды и потащили. Когда уже спустились в овраг и сложили их, меня окликнул проходивший мимо Голенок.

- Что, артиллеристом заделался? - спросил он, обозревая нашу ношу. Я объяснил, в чем дело. Голенок, маленький, полненький, как всегда излучающий доброту и сочувствие, проговорил, слегка вздохнув:

- Достается тебе... Как это? Слуга двух господ! И Миллер тебе начальник, и Берестов - каждый по своей линии. Успевай поворачиваться... А что делать, если Миллер тебя в одну сторону пошлет, а начальник штаба - в другую?

- Да уж как-нибудь... Берестов-то понимает, что это тоже нужно. А Миллер говорит, чтобы я относился к этому делу, - показал я на снаряды, - как к постоянному партийному поручению.

- Ну, давай, давай!-ободряюще кивнул Голенок. - Сам стрелять будешь?

- Сорокапятчиков попрошу.

И вот в сопровождении связного, у которого за плечами вещевой мешок, набитый агитснарядами, шагаю на передний край, туда, где рядом со стрелковыми окопами, зарытые в землю, тщательно замаскированные в бурьяне, стоят две сорокапятки, нацеленные на заросший, давно не езженный, тянущийся со стороны противника проселок, - здесь танкоопасное направление. К сорокапяткам ведет нечто вроде хода сообщения - неглубокая, в примятых лопухах канавка.

Мы успеваем сделать десяток-другой шагов по канавке, как вдруг слышим крик:

- Куда? Куда?

Навстречу бежит разъяренный Верещагин, мотается на его шее шикарный артиллерийский бинокль, явно трофейный.

- Куда!-набрасывается на меня Верещагин. - Ты что, обалдел? Демаскируешь позицию! Мы сами, если что, только ночью ходим! Знаешь, сколько отсюда до немцев?

- Сколько?

- Шестьсот метров!

- Самое подходящее расстояние.

- Для чего?

- Листовки кидать! - я объясняю, в чем дело.

- Ну нет! - восклицает он. - Я тебя понимаю, конечно. Но нам приказ - себя не обнаруживать, огонь открывать только если танки появятся. И то с расстояния не более пятисот метров, чтобы уж бить - так наверняка.

- Так что же делать?-огорченно показываю я на мешок с агитснарядами. - Я должен выполнить указание сегодня же. Надо же как-то осуществить...

- Я себя обнаружу, а немец меня осуществит! Но в конце концов Верещагин поддается моим уговорам.

- Ладно, пальну твоими агитационными. Но только ночью, когда ориентиров не видно, и немец толком не определит, откуда стреляем. Беглым огнем все твои листовочки пошлю. Но только с письменного разрешения командира полка или начальника штаба.

- Бюрократ ты! - восклицаю я обрадованно. - Устного тебе мало?

- Ладно, хоть устное...

- А устное уже есть! Берестов благословил.

- Ну, ежели благословил... - Верещагин сдается окончательно. - Ладно, вываливай свою агитацию, а на огневую не лезь. Сами отнесем.

Удовлетворенный, я благодарю Верещагина и с сознанием исполненного долга возвращаюсь. Жаль, конечно, что не смогу проследить лично, как требовал Миллер. Разве что с наступлением темноты пойти к Виктору на огневую? Не прогонит? Хорошо бы самому выстрелить хоть разок. Попросить? Я же еще ни разу не стрелял из пушки. Обязательно пойду! Вот только дождусь Миллера, он обещал к вечеру заехать - зачем бы это?-и провожу его.

Возвратившись на КП полка, сразу отыскиваю Байгазиева:

- Ну как, приходил начсан?

- Был. Узнал я...

- Жив Таран?

- Да не поступал он к ним.

- Как - не поступал? Куда же он делся? Может, начсан не про всех знает?

- Ну как это? Он к Ефремову со списком вчера поступивших раненых приходил. И при мне в список смотрел. Нет там лейтенанта Тарана. Ефрейтор Таранько есть.

- Тебе шуточки!

Не знаю, радоваться или пугаться? Что, если Валентин умер от ран еще на повозке? Но нет, нет! Не хочу верить. Может быть, Бабкин что-то напутал? Возможно, Валентин и не ранен вовсе?

В батальон дозваниваюсь сразу. Трубку берет Собченко.

- Правильно, не поступал Таран в санчасть!-говорит Собченко в ответ на мой вопрос. - Не довезли его.

- Не довезли?

- По дороге умер.

- Это точно?..

- Точнее быть не может. Наши же батальонные медики везли. Его похоронщикам передали, а документы - мне. Бабкин уже письмо родителям пишет. Про то, как геройски твой друг погиб. Он взвод в атаку под пулеметным огнем поднял.

Молча отдаю трубку телефонисту. Стою как оглушенный. Валька, Валька Таран... А мы-то думали, что долго, до самой победы провоюем в одном полку.

Потом я узнаю, где Валентина должны хоронить. Надо успеть туда ко времени похорон, чтоб потом написать его отцу обо всем подробно. Мы же с Валькой давно уговорились: в случае чего каждый напишет про другого его родным.

Но на похороны я опоздал. Всех, погибших вчера, уже предали земле: их похоронили на пригорке возле деревушки, где стоят тылы полка, - это километрах в трех от нашего штабного оврага. Еще не способный привыкнуть к мысли, что Валентина нет, долго стою возле братской могилы - продолговатой горки наспех обглаженной лопатами рассыпчатой, уже подсохшей глины, в которую сверху воткнута палка с прибитым к ней обрезком распрямленной консервной банки, на котором черной краской аккуратно выведено: мог. No 24. Под таким номером в полковой канцелярии записана эта могила с указанием, кто и когда в ней похоронен. О том, где находится она, будет указано в извещениях - похоронках, которые понесут скорбную весть семьям убитых.

Придет время - может быть, встанет над этой могилой, как и над другими, обелиск со звездой. А возможно, со временем здесь и настоящий памятник поставят, и будут на нем перечислены имена всех, кто покоится под ним.

А пока только - мог. No 24.

День проходит тихо - вроде бы выходной на войне. Но это не успокаивает, тревожит: тишина всегда предшествует бою.

Миллер приезжает уже с наступлением темноты. На сей раз он вовсе не намерен уехать скоро. Говорит мне, показывая на какие-то громоздящиеся на заднем сиденье виллиса коробки, обтянутые материей защитного цвета: