— Добью до инвалидности третьей группы.

— Этот — добьет, — подтвердил Кузьминский.

— Что вам от меня надо? — жалобно просил Варицкий.

— Опять двадцать пять! — огорчился Кузьминский, и Сырцов заговорил быстро и монотонно, в ритме и тональности рэпа:

— Имечко, имечко, можно и фамилию. Быстренько, Тоша, быстренько, голубок, быстренько, тварь ползучая, быстренько, гнида паскудная. Хозяин кто, нынешний твой хозяин?

Слова эти были страшнее побоев. Пропадать так пропадать. Только не сейчас.

— Роберт. Роберт Феоктистов.

— Летчик, — не удивился, а, скорее, удовлетворился Сырцов.

— А ты, дурочка, боялась, — ободрил сына министра Кузьминский. — Ну а теперь надевай штанишки.

Поломал-таки свое неукоснительно исполняемое дневное расписание Марин. Даша с Анной были так очаровательны! Они попели ему своими драгоценными голосами, и столь великодушный, бескорыстный с их стороны жест не мог остаться без столь же великодушного и бескорыстного ответа. Растроганный Борис Евсеевич рассыпался в словах и комплиментах, заверяя прелестницу, что век бы так сидел.

— Но это же не входит в ваше расписание, — тихо пошутила Дарья.

— Не входит! — восторженно согласился Борис Евсеевич. — И к черту расписание!

— Какой лихой! — засмеялась Анна и, будучи деловой женщиной, озабоченно осведомилась: — И во сколько обойдется тебе твоя лихость?

В ответ Марин, начитавшийся Карнеги (или, может, Паркинсона), назидательно ответствовал:

— Плох тот руководитель, в отсутствие которого начинает сбоить отлаженная машина. — От себя же добавил: — А я — хороший руководитель.

— Тогда руководи, — подначила Анна.

Руководящее указание Марина было просто, как все гениальное:

— По кабакам и прочим злачным местам!

— Но я же не одета… — жеманно посопротивлялась Дарья.

— Если бы… — подчеркнуто огорчился находчивый Борис Евсеевич. — К сожалению, вы одеты, и утешает лишь одно: одеты вы чудесно.

— Не шибко богатая выдумка, Боб, но что с тобой поделаешь, — сказала Анна и пошла переодеваться.

Анна установила личный рекорд, ибо через пятнадцать минут, в темной юбке, в легком свитере под сереньким, очень дорогим пиджачком, удачно подкрашен ная и тщательно (грива дыбом) причесанная, она вошла в комнату:

— Поехали.

Охранник в изысканной униформе и шофер в ливрее послушно стояли у неохватного взглядом маринского лимузина. При виде привычно свободной барственной троицы они, распахнув автомобильные дверцы, старательно и одновременно поклонились.

Марин никак (виделись уже) на поклон не отреагировал, а дамы рассеянно и приветливо поздоровались:

— Здравствуйте! Здравствуйте!

Все трое устроились в заднем салоне. Шофер повернулся к ним (стекло пока еще было опущено) и бойко спросил:

— В офис, Борис Евсеевич?

— В Шереметьево. У нас там рейс через пятнадцать минут.

— Мы же по кабакам собрались, — сказала к радости Бориса Евсеевича наконец-то по-настоящему удивленная Анна.

— По кабакам, — лукаво подтвердил Марин. — А что, в Питере кабаков нет?

…Их встретил на входе в аэропорт некто в небесно-голубом с золотом местный начальничек, не самый главный, конечно, но все-таки. Он поздоровался, ошарашенно и в ликовании узнав звезд, помог дамам выйти из машины, интимно поторопил дорогих гостей:

— Поспешим, друзья мои. Посадка уже заканчивается, — и твердо зашагал впереди.

Анна спросила вполголоса:

— Когда ж ты успел позвонить, Боб?

— Из твоего сортира. По мобильному, — торжествующе поведал Марин, чтобы сюрприз получился.

— Ай да сюрприз из сортира! — захохотала Анна.

Через час их встречали в Пулково. Еще один в небесно-голубом.

Кузьминский с Сырцовым отвезли на леваке слабо сопротивлявшееся тело Варицкого, который от страха и неопределенности накушался водки до перманентного изумления, домой. Куда везти, Сырцов знал, так как сын министра жил у своей жены, дочери банкира, которого в свое время начинающий частный сыщик тщательно и ненавязчиво пас. Они сдали тело хлопотливо причитавшей домоправительнице и с облегчением удалились из высотки на Кудринской площади.

В баню бы лучше всего пойти. Отмыться. Но многочисленные сегодняшние заботы в рай не пускали. Они устроились в маленьком заведении на Садовом, где подавали хороший кофе по-турецки. Они прихлебывали, но ушли эмоции и возвратилась необходимая рассудительность.

— И? — наконец произнес Кузьминский.

— Две линии пересеклись в одной точке, — математически сформулировал Сырцов.

— Как гневно писал в тридцатых годах о шпионе Сергей Михалков: "На перекрестке двух дорог им повстречался враг". Враг будет разбит, Жора?

— Победа будет за нами, — автоматически закончил фразу Сырцов. Мерзавец Варицкий и дурак Артем назвали одно и то же место.

— А великолепный Тоша указал и время каждодневного сбора, — дополнил Виктор. — Но ведь такая скотина, что безоглядно верить ему никак нельзя.

— Но и не верить нельзя, — сказал Сырцов. — Скорее, недопустимо.

— Когда решил идти?

— Сегодня.

— Не торопишься?

— Тороплюсь. Но все равно опаздываю.

— Я с тобой, Жора, а?

— Сегодня разведка. Только разведка, Витя. А в разведке двое вместо одного — двойная опасность. Так что побереги меня.

— То есть не идти с тобой, да? — понял Кузьминский.

— Как догадался? — в шутливом недоумении восхитился Сырцов и вдруг совсем спокойно и добро предложил: — Пойдем, Витя. Я тебя домой отвезу. Ребятки мой драндулет здесь поблизости оставили.

— А что мне дома-то делать?

— Отдохнешь, поспишь.

— В половине-то девятого! — возмутился Кузьминский.

"Гранд чероки" нахально устроился во внешнем дворе барской усадьбы, где ныне заседали когда-то единые, а нынче расползшиеся по многочисленным, враждующим друг с другом организациям, еще недавно советские, а теперь русские писатели.

Они полюбовались чуток темно-синим красавцем, а потом бесцеремонно влезли в него и помчались по Садовому к Мещанским.

Контраст меж празднично сияющей и глубокой синевой "гранд чероки" и облезло белым двенадцатиэтажным бараком-домом Кузьминского был настолько разителен, что Сырцов недовольно пробурчал:

— Ты бы, Витёк, квартирёнку поменял. Доплатил и поменял. Не бедный же.

— Некогда, — вздохнул Кузьминский, выпрыгнул из джипа, в последний раз обернулся к Сырцову: — Я буду волноваться, Жора.

— После двенадцати.

— Что после двенадцати?

— Волнуйся после двенадцати, если спать не будешь.

Из окон ресторана виделась неподвижно плоская, цвета нечищеного серебра, вода Финского залива, и от этого все знакомое было незнакомо, все внове: и ресторанный зал, и публика, и оркестр на возвышении, и совсем еще недавно такие привычные и близкие люди за столом. Сладкая тоска неузнаваемости. Сладкая тоска по тому, что прошло. Сладкая тоска по тому, что не произойдет никогда.

Дарье захотелось плакать, и она вымученно улыбнулась. Марин поймал ее улыбку и, правильно вычислив ее как предвестницу тихих слез, смешно кинул свою голову щекой на стол, чтобы с просительной лаской заглянуть в Дашины глаза. Даша улыбнулась еще раз, и желание плакать оставило ее. Она положила ладонь на кругло-гладкую миллионерскую голову и искренне похвалила:

— Вы — кудесник, Борис Евсеевич.

— Я готов быть кем угодно, лишь бы вы не плакали. Вы ведь плакать собрались? — проницательно осведомилась голова на скатерти.

— Передумала, — сказала Дарья и рассмеялась.

— Ну и слава богу! — возрадовался Борис Евсеевич и, подняв голову со стола, орлиным взором отыскал не вовремя отлучившегося метрдотеля. Видимо, помимо финансовых своих талантов, Борис Евсеевич обладал способностями гипнотизера и экстрасенса, потому что исчезнувший было метрдотель материализовался у их столика как бы из воздуха.