— Внимательнейшим образом слушаю вас, Борис Евсеевич.

— К финалу, Марик, изобрази нам что-нибудь эдакое… — Борис Евсеевич руками показал нечто пышное и волнообразно колеблющееся.

— Понятно, — моментально сообразил Марик. — А из напитков?

Беседу прервала Анна. Она лениво спросила метра:

— А почему в вашем заведении народонаселение такое серое?

— Чего не знаю, того не знаю, — после паузы, ничего путного не придумав, чистосердечно признался Марик.

Анна же и поделилась своими соображениями:

— Все тут серые оттого, что нас с Дашкой не узнают.

— Они просто стесняются, — льстя, защитил клиентов ресторана метр.

— Если бы даже стеснялись, то все равно ненароком поглядывали бы, мрачно возразила Анна. — Эти люди нас не любят.

— Все отменяется, Марик, — заявил, просчитывающий все на три хода вперед неунывающий Марин. — Обойдемся без финала. Как тот композитор, имя которого я малость подзабыл, чью неоконченную симфонию исполняют в каждом приличном концерте. Так что не все неоконченное — плохо. Но я вижу твои встревоженные глаза, Марик. Успокойся. Мы не завершим только симфонию. Счета это не касается.

— Хоть ты нас развлекаешь, Боб, — ворчливо похвалила его Анна.

— Туда, где вас узнают, девочки! Туда, где вас любят, красавицы! Туда, где вами восхищаются, великолепные мои артистки!

— Твои темпераментные речи, безусловно, беспощадно правдивы и необычайно глубоки, наш безотказный Вергилий, — по достоинству оценила Анна слова и намерения Бориса Евсеевича. — Но такого места нет ни на одном из кругов ада.

— А на кой нам ад? Пусть по нему Вергилий с Данте шляются, если им так этого хочется! — поддержал разговор весьма образованный для миллионера Круглый Боб. — И не Вергилий я вовсе. Я счастливый человек, ибо имею возможность сделать приятное обожаемым мною дамам. Я счастливый и состоятельный человек, Анна. И я найду такое место!

Анна еще раз с отвращением осмотрела громадный зал и спросила в недоумении:

— Так какого худенького мы здесь сидим?

В половине десятого Сырцов открыл дверь своей квартиры и вошел в непроглядно тихую прихожую. Щелкнул выключателем и по нетронутому расположению второпях разбросанных мелких вещиц понял, что после их почти одновременного ухода Дарья сюда не возвращалась. На полке подзеркальника лежала забытая ею черепаховая расческа. Он посмотрелся в зеркало, поправил пробор драгоценной этой расческой и сказал себе, симпатичному, тому, который в зеркале:

— Она просила беспокоиться. А я не беспокоюсь. Почему же?

Покончив с лирикой, он, раздевшись до трусов, быстренько по мелочи прибрался — не любил, как всякий строевой, беспорядка, почистил зубы, принял контрастный душ и стал готовиться в путь.

Униформа. Сначала камуфлированный комбинезон. Толстые носки и шнурованные почти до колен кованые башмаки. Задом наперед надеваемая легкая пулезащитная жилетка с застежкой на спине. На левое плечо — сбруя с привычно прижавшимся к боку «байардом». Поверх — боевой жилет с многочисленными карманами. Две запасные обоймы? На месте. Нож для метания? На месте. Наручники? На месте. В длинный карман на голени вогнал бебут десантный нож. Для сегодняшней прогулки, пожалуй, достаточно.

Проверяя себя на звон, стук и бряк, Сырцов трижды подпрыгнул. Не звучал. В прихожей опять подошел к зеркалу и Дашиной расческой опять поправил пробор, хотя (он это сознавал) каскетка все равно нарушит прическу. Надел каскетку и вдруг понял, что идти-то особо не хочется.

— Ай-ай-ай, дядя! — укорил он того, в зеркале, и, погасив всюду свет, вышел из квартиры, не зная, когда вернется и вернется ли вообще.

"Гранд чероки" неспешно бежал по уже отдыхавшей от автомобильных потоков, желтоглазой Москве. Садовое кольцо, Крымский мост, мертвая в своей нелепой помпезности Октябрьская площадь, Ленинский проспект, Градские больницы.

Не доезжая Гагарина, у разрыва между зданиями перед магазином спорттоваров он загнал свое автомобильное чудо на широкий тротуар вплотную к бетонному фундаменту прутьевой ограды.

Теперь на безотказных своих двоих. Вот те хвост! Путь к знакомому спуску перегораживал новенький, пахнувший свежими досками забор. Еще хорошо, что выехал с запасом. Спотыкаясь на невидимых колдобинах, Сырцов довольно шумно обошел по периметру огороженную обширную территорию и разыскал, наконец, знакомую тропу, змеевиком самогонного аппарата спускавшуюся вниз.

На середине спуска он не столько увидел, сколько ощутил находившуюся поблизости скамейку. Он глянул на светящийся циферблат своих наручных часов. Было без десяти одиннадцать. Но тропа была сегодня тропой войны, и он вслух поправил себя:

— Двадцать два пятьдесят.

Еще можно было что-то произнести вслух. Он сел на скамейку, чтобы в последний раз перед решающим рывком расслабиться. Он умел это делать. Он раскинул руки по неудобной спинке, вытянул ноги, поднял лицо к звездному небу, закрыл глаза и ушел в бездумное бытие-небытие. Ровно через пятнадцать минут (им самим отведенный срок) внутренний будильник без звонка безотказно сработал, и он, рывком подняв веки, услышал тишину. Тишина- опасна, ибо каждый звук, разрывающий ее, кажется катастрофическим, отвлекая от главного дела нервную энергию и распыляя столь необходимое внимание. Кроме того, тишина могла выдать.

Сырцов бесшумно преодолел крутой спуск, некогда столь любимый жаждущими плотской любви парочками, где под сенью густых кустов они предавались нехитрым сексуальным забавам во все времена года. Даже на морозном снегу. Но — не та молодежь, не те времена. Одиночество на обширном пространстве опасно, ибо для охотников облегчаешь задачу: ты — одно живое существо в их заповеднике. Значит, зверь, подлежащий уничтожению.

Слева и вверху сияла самоварным золотом корона белоснежного небоскреба Академии наук. Сырцов, не дойдя до набережной, подлеском двинулся направо. Перемещение в угрожающем пространстве было медленным и прерывистым. Сырцов постепенно превращался из зверя в натасканную охотничью собаку, через определенные промежутки времени замиравшую в напряженной стойке.

Бессмысленного (на набережной он кончался никогда не закрываемыми воротами) забора, отделяющего Нескучный сад от Парка культуры и отдыха или, как любил выражаться Дед, парка культуры имени отдыха, он достиг в двадцать три пятьдесят пять. Не в ворота же идти! Сырцов крался вдоль забора, твердо зная, что нет такого забора, в котором русский человек, ленивый и предприимчивый, не проделал бы дыру. Он опять поднимался вверх, на этот раз подробно изучая забор. Обнаружил три дыры и не воспользовался ими. Они были столь же опасны, как и ворота, в первую очередь потому, что, если он их с легкостью обнаружил во тьме, то с еще большей легкостью их днем могла обнаружить бдительная охрана, которая сейчас несла настороженный караул. Дырки нужны были Сырцову для того, чтобы просчитать ее посты.

Замерев, умерев, исчезнув, он стал ждать. Они, конечно, обучены, но разве можно чему-нибудь всерьез обучить постоянно самоутверждающегося в гнусной лихости уголовника? Ну вот и дождался: по ту сторону забора, рядом с верхней дырой, некто, собрав харкотину, смачно сплюнул. Поехали дальше, к следующей дыре. Здесь дурачок тайно закурил. Огонька сигареты видно не было, но заграничный дым сладко дразнил ноздри бросившего курить два года тому назад Сырцова. В раздражении он по ветру определил приблизительное местонахождение курильщика. Третий был уж совсем прост: прохаживался и очень старался не шуметь, шумя при этом многообразно.

Сырцов под прикрытием двух сросшихся берез у ограды (как раз между нижней и средней дырой), будто выполняя упражнение на разновысоких брусьях, с мощной ветки на забор и вниз, на землю, в три маха бесшумно преодолел бетонное препятствие.

Опять игра в покойничка. Сырцов умер на пять минут.

И движение, наступательное движение вперед. Без звука, плавно, как в воде, замедленно, как в рапиде, почти не дыша.