- Правда, - сказал Юрий.
- Очень приятно. А адмирал?
Морозов махнул рукой.
- Этот кочегаров и в глаза не видел! Ему дали дознание, сфабрикованное Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не вызвали, так ловко повернул дело Веткин...
- Зачислим в подлецы Веткина и Гудкова, а также все-таки и его превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?
- Могло, - опять согласился Юрий.
- Брат более последовательный либерал, чем вы, Петруччио! Итак, кто же не подлец? Один мичман Морозов? Неверно. Он умолчал и не поднял вовремя шума.
- Вот в этом-то и дело, - вздохнул Морозов в отчаянии.
- Прошу принять в вашу компанию подлецов и меня, - сказал Ливитин с поклоном, - я знал эту историю и мог попросить катер. Мое выступление на суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo* - я подлец.
______________
* Следовательно (лат.).
- Правда, - сказал Юрий, фыркнув.
Лейтенант еще раз поклонился.
- Мерси! Итак, получается, что подлецы - все офицеры, а кроткие их жертвы - матросы. Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры не были бы подлецами, - то есть лейтенант Греве выслушал бы претензию, кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы невинность, командир благословил бы сию кроткость агнцев, а адмирал пригласил бы всех устроителей этой мирной справедливости на парадный завтрак... Какая счастливая Аркадия!
Лейтенант даже вздохнул.
- И дошла бы сия Аркадия до морского министра. И написал бы морской министр на розовой бумаге поздравительное письмо участникам торжества: в ознаменование, мол, умиротворения на флотах и полного согласия между офицерами и матросами отдаю, мол, под суд за бездействие власти адмирала, командира, старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана Морозова как ротного командира... И вот подняли бы опять гюйс - и повезли бы миноносцы в Кронштадт перечисленных лиц. А вместе с ними - прислушайтесь, Петруччио! - повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя во фронте в числе более восьми человек...
- Значит, все дело в этой мертвой цифре: "восемь"? - сказал Морозов раздраженно. - А если бы их было семь?
- Тогда вообще ничего бы не было, - рассмеялся Ливитин. - Бунта бы не было! Бунт бывает - обратите ваше внимание - лишь при числе бунтующих более восьми человек!
- Что за чепуха? - обиделся Юрий.
- Не чепуха, а законы Российской империи, - строго сказал лейтенант и усмехнулся. - Вы желаете существовать, мичман Морозов? Желаете, надеюсь. Так будьте любезны хранить законы и поддерживать их чистоту. Ибо государство, из коего вынут хоть один закон, немедленно обратится в груду анархических развалин... Вот в чем сила мистической цифры "восемь"!
- Вы говорите, что вы не революционер, - сказал Морозов спокойно. Хмель сошел с него вместе с волнением: одно, очевидно, питало другое. - А по-моему, о вас надо сообщить в жандармское управление... Если я вас понял правильно, вы предлагаете изменить систему законов Российской империи?
Лейтенант Ливитин осторожно стряхнул пепел и кивнул головой.
- Вы необычайно проницательны, Петр Ильич, это совершенно моя мысль.
- Значит - надо делать революцию?
- Тем, кого беспокоят эти законы, - да...
- А вам?
- Меня они не беспокоят. И вас, смею заверить, не беспокоят. И его, лейтенант кивнул на Юрия, - и его не будут беспокоить... Они беспокоят тех, кого они давят.
- То есть матросов?
- Не только матросов, - сказал Ливитин, удобно вытягивая ноги, примерно семь или восемь десятых населения нашей цветущей страны...
Морозов даже оглянулся на дверь.
- Тогда революция неминуемо должна быть?
- Всенепременно и обязательно, - охотно подтвердил лейтенант.
Юрий, уже давно хмурившийся, наконец взорвался:
- Если продолжать твою логику, выходит, что надо самому стать революционером, иначе эта неминуемая революция тебя раздавит!
- А это - как на чей вкус, - улыбнулся лейтенант. - Меня лично эта профессия не шибко восхищает: хлопотно и пахнет каторгой... И кроме того, ничего не может быть гаже фигурки российского революционного интеллигента: брошюрки, сходки, хождение в народ и горящие глаза, благородные речи о страдающем меньшом брате, - словом, революция на полный ход до первого классного чина в департаменте или первого гонорара за полезную адвокатскую деятельность. И тогда - просвещенный либерализм и лицемерные воздыхания... Петруччио, не сердитесь: не вы один, подавленный мировой несправедливостью, трагически хватались за пистолет. Только потом все эти прекраснодушные самоубийцы благополучно примиряются с мировой несправедливостью, получив казенное место и приличное жалованье... Слякоть!
- Однако многие из них пошли на виселицу за революцию, - горячо перебил Морозов. - Это - тоже слякоть? При всем вашем цинизме вы не смеете унижать подвижничество народовольцев, декабристов, лейтенанта Шмидта...
- Не галдите вслух, мичманок, здесь военный корабль, - сказал Ливитин серьезно. - Я не про них. Никому не возбраняется бесплодно лазать на Голгофу, бесплодно, потому что все равно революцию сделают не они. Революция придет снизу, мимо вашего героического фрондерства. И будет эта революция совсем не такой, какой вы себе ее представляете; не дай бог, если она случится в нашем поколении, благодарю покорно...
- Если вы так отчетливо видите приближение революции, - ехидно вставил Морозов, - тогда будьте последовательным: давите ее, чтоб дотянуть благополучно свое поколение.
- Почитайте, Петрусь, "Историю Пугачевского бунта", господина Пушкина сочинение, почитайте и взгляните революции в лицо. Она будет страшна и истребляюща. Пугачев был умный мужик и смотрел в корень: бей бар и господ, а после, мол, разберемся, что к чему! Вы знаете, какая сила поперла за ним на этот клич? Сообразите, чем вы эту силищу удержите? Не этим ли? - Он подкинул на ладони браунинг и пренебрежительно швырнул его на койку. - Самоутешение идиотов! Девять зарядов и девять сотен Митюх - арифметика убедительная. Предоставим Шияновым и Греве верить во всемогущество этого талисмана... Задача жизни, мои юные друзья, заключается не в том, чтобы сдерживать перстом жернова истории, а в том, чтобы между этими жерновами найти свое место. Всякое поднявшееся на дыбы зерно будет размолото в муку. А то, которое найдет свою ямочку, уляжется в нее и не будет подыматься в возмущении - будет благополучно крутиться... Вот вам философия непротивления, исправленная и дополненная лейтенантом Ливитиным. Открой дверь, Юрик, это, наверное, о катере докладывают.
Но в открывшейся двери стоял боцман Нетопорчук. Он был красен от волнения и напряжен заранее.
- В чем дело, боцман? Ко мне? - спросил Ливитин.
- Дозвольте, вашскородь, доложить...
- Дозволяю.
- Дозвольте, вашскородь, прощенья просить, как я обознался с вашим братцем, господином гардемарином, - начал Нетопорчук хрипло, моргая глазами. - Так что, вашскородь, они, значит, вышли ночью оправиться и не по форме одеты были...
- Знаю, - сказал Ливитин, и Нетопорчук переступил с ноги на ногу.
- Так что окажите милость, вашскородь, простите за глупость... Кальсонов сперва на них не было видно, я потом разглядел, что кальсоны господские... Разве бы я позволил?..
- У него проси прощенья, не у меня, - сказал лейтенант, отводя глаза. Морозов тоже опустил голову, тщательно приглаживая уголки приговора.
Нетопорчук, затосковав и багровея до шеи, повернулся к Юрию.
- Простите за глупость, господин гардемарин, - проникновенно сказал он, подымая на него глаза.
Юрий покраснел. Взрослый человек, серьезный и печальный, смотрел в глаза преданно и виновато. В этом было какое-то позорное и гадкое ощущение, точно кто-то целовал ему сапоги, а он старался отдернуть ногу.
- Я ничего... я даже не помню... Ступай, пожалуйста, - ответил Юрий, неловко путаясь в словах.