Весело, с вызовом гладит Вася на Сеньку, и нежно алеет рубец на щеке от лома, что сбросили на него с крыши клуба. У Сеньки под тяжелым прищуром век холодно блестят белки.

На берегу тихо, даже мелюзга присмирела.

Сенька, кинув вокруг злобный взгляд, с придыхом обещает:

— Курнем, надо будет.

И идет прочь. Идет вразвалку, неторопливо, но мне почему-то кажется, что вот-вот он перейдет на трусливую рысь. Вася провожает его тягуче-долгим взглядом.

Меня стало рвать. Одной водой. Я бессильно лег на песок, и в голове все пошло кругом. Наверное, я долго так лежал, потому что, когда очнулся, Федька облегченно вздохнул:

— Думал, ты утоп. Дыхания у тебя не было.

У меня все еще кружится голова. Мы долго сидим молча.

— Леньк, — спрашивает Федька, — что такое классовая война? Это когда класс на класс? Как наш четвертый с пятым дрался?

— Ух и умная у тебя голова, — говорит вместо меня Степка, — только дураку досталась.

— Ты больно мудрый, — обижается Федька. — Я спрашиваю, а ты сразу…

Степка, видимо, чувствует угрызение совести и начинает объяснять:

— Это когда бедные на богатых. И не война, а борьба. Вот Сенька Леньку топил — это классовая борьба. В Васю лом кинули — это тоже. Или райком сгорел. Понял?

Федька молчит, что-то напряженно осмысливая.

Глава одиннадцатая

Из Новосибирска приехала комиссия. Разбирать дело о пожаре райкома. Больной отец лежал дома, и комиссия пришла к нам.

— Ну натворил, Берестов! — начал с порога высокий бритоголовый дядька.

— Чего натворил? — слабым голосом спросил отец, чуть приподымая голову над подушкой.

— Как «чего»? Райком сжег, списки конфискованного имущества утратил да и с ликвидацией единоличных хозяйств тянешь. Не выполняешь процент.

— Может, я и мышьяку специально наглотался? — тихо спросил отец, но в голосе я уловил холодное бешенство, что предвещало близкую бурю.

— Это ты брось! — сказал бритоголовый, вышагивая по комнате. — Мышьяк тут ни при чем. Тебя о райкоме спрашивают. Почему сгорел?

— Пожар был.

— Юмор здесь не уместен. Где был секретарь райкома? — В голосе бритоголового послышались начальственные нотки.

— В тракторной школе, в Бийске. Вам это известно из докладной.

— Нам известно, что нет райкома.

— Райком есть, — твердо сказал отец, и брови его слились в одну линию, а над ними высыпал бисер пота. — Работники живы, и я — секретарь райкома.

— Не завидую тебе, секретарь, — с расстановкой, многозначительно сказал бритоголовый.

— Не пугайте, — ответил отец.

— Боюсь, с партбилетом придется расстаться.

— Это… за что? — медленно, страшно медленно спросил отец и приподнялся на кровати. Кровь отлила с его лица. — Какая-то сволочь подожгла райком, а я билет выложить?! Вы что… с ума посходили?

— Но-но, поосторожней, выбирай выражения, — просипел другой дядька, толстый и молчавший до этого.

Воротник тугой петлей захлестнул его багровую, налитую кровью шею. Я подумал, как бы он ненароком не удушился.

— Тут истерикой не возьмешь, — сказал он. — И не сволочись. Если у нас в каждом районе райкомы гореть будут, что же останется?

— Люди.

— Вон ты как! Значит, вины за собой не признаешь?

— Погодите, товарищи, — вмешался третий, длинноносый молодой мужчина. — Чего вы все удила закусили?

— Вину признаю, — слабо сказал отец. — За райком отвечу, но партбилет выкладывать — извините!

— А это у тебя спрашивать не будем, — махнул рукой бритоголовый. — Выложишь как миленький.

— Врешь! — Отец быстро сел на постели, бритоголовый отшатнулся. Но отец опять уже повалился на кровать, мучительно застонал и хрипло выдавил: — Не ты мне его давал, не тебе и отбирать!

— Что это? — вдруг раздался властный, с легким нерусским выговором голос с порога.

Все разом оглянулись.

В дверях стоял Эйхе.

Никто и не заметил, как к нашему дому подкатила легковая машина и из нее вылез первый секретарь крайкома. Высокий, сухощавый, с маленькой бородкой и аккуратно подстриженными усами, он походил на Дзержинского. Полувоенная форма — серая гимнастерка и синие галифе, заправленные в высокие хромовые сапоги, — добавляла это сходство.

— Что это? — повторил Эйхе и шагнул в комнату.

Мне показалось, что у нас стало светлее, вроде бы стены раздвинулись.

— Видите ли… — начал бритоголовый, и я поразился, как неузнаваемо переменился его голос, какой он стал мягкий.

— Вижу, — нахмурился Эйхе и начал чеканить: — Во-первых, почему у постели больного секретаря райкома нет врача? Во-вторых, почему разбор дела происходит на дому секретаря, а не на бюро райкома?

— Райкома нет, Роберт Индрикович, — вкрадчиво сказал бритоголовый и развел руками: мол, я тут ни при чем.

Мне показалось, он поклонился.

— Нет здания райкома, — сухо поправил Эйхе и снял фуражку военного покроя, — а члены бюро райкома живы и работают. Или я неправильно информирован?

Эйхе сел на стул и вытер со лба капельки пота. Высокий, чистый лоб дяди Роберта был разделен на две части: нижнюю — загорелую, и верхнюю — незагорелую, что скрывала фуражка. И от этого лоб казался еще выше. Дядя Роберт пригладил потные волосы, которые были у него разделены пробором, и обвел взглядом комнату.

— Что же, я неправильно информирован? — повторил он вопрос.

— Нет, правильно, Роберт Индрикович, — ответил бритоголовый. — Только мы почли за лучшее отправить врача от постели, ввиду того, что в вопросах, которые мы хотели выяснить, врач не компетентен.

Эйхе поморщился от этой длинной фразы. Дальше я не слушал. Теперь все в порядке: дядя Роберт здесь.

Я выскочил на улицу, и вовремя: Степка и Федька уже залезали в легковушку. Дядя Вася — шофер Эйхе — собирался ехать на Ключарку мыть машину.

Здорово все же, что дядя Роберт приехал! Во-первых, его привез дядя Вася, а у него можно разжиться резиной на рогатки, и не какой-нибудь черной, а красной резиной, как и положено мальчишке, стоящему за Советскую власть. Это во-первых, как говорит дядя Роберт. Во-вторых, есть надежда прокатиться за увал. Дядя Роберт всегда катает нас на «эмке». В-третьих, приятно иметь знакомого настоящего революционера, который и в царских тюрьмах сидел, и в ссылке был, и революцию делал, и в гражданскую воевал. А уж дядя Роберт — настоящий старый революционер! У него даже кличка подпольная была: «Андрей».

На Ключарке мы рьяно помогаем дяде Васе мыть машину, и она начинает блестеть как новенькая. Потом купаемся сами, а потом, когда дядя Вася свертывает здоровенную самокрутку и закуривает, мы приступаем к главному.

— Воробьев у нас… — издалека начинает Федька и закатывает глаза, — страсть, дядя Вася!

— А-м-мм, — тянет дядя Вася, прищуривая от дыма один глаз.

— В огородах всё поклевали, — добавляет Степка. — Спасу нет.

— Пугало сделайте, — советует дядя Вася.

— Ой, дядь Вась, не боятся они их, на макушках сидят.

— М-м-мм.

— Бить их надо, — говорю я. — А руками разве накидаешься?

— Угу-м-мм.

Попыхивает себе самокруткой, блаженно щурится на речку, на плетни огородов, на дальние горы.

— Хорошо у вас здесь! Простор!

Разговор вроде бы подобрался к главному, и вот на тебе — опять потух!

— Воробьев у нас!.. — снова да ладом начинает Федька.

— М-м-мм.

Это сказка про белого бычка тянется, пока дядя Вася не накурится.

— Говорите, руками не накидаешься? — спрашивает дядя Вася и тщательно тушит о подметку окурок.

— Не накидаешься, дядь Вась! — горячо убеждаем мы.

— Плохо. Ничем помочь не могу. У меня только красная.

— Красная! — вопит Федька и пускается в пляс — Ура-а! Нам и надо красной.

— Красной? — удивленно спрашивает дядя Вася, а глаза его смеются. — Так бы и сказали сразу. Я думал, не возьмете Думал, черная нужна.

Гора с плеч. Держись, зареченские!

На обсохшей машине подкатываем к нашему дому. Дядя Роберт уже на крыльце, за ним толчется комиссия. Дядя Роберт что-то говорит бритоголовому.