Первая возможность раздобыть оружие.

Эйлу настолько переполняло адреналином от того, что она вырвалась из дворца правителя, что она просто сунула руку в складки юбки девушки-пиявки и взяла нож, а потом затерялась в толпе.

Украсть его было достаточно легко, а вот для овладения им требовалось терпение.

И тренировки. Она была знакома со спаррингами, специфическими движениями тела, весом ножа в руке – хотя этот, с которым она тренировалась, был значительно тяжелее того и сбалансирован иначе. Приняв боевую стойку – ноги на ширине плеч, передняя ступня вперёд, а задняя слегка под углом, – она слегка улыбнулась, вспомнив бесконечные дни, которые проводила в спаррингах с Бенджи после того, как его спасла Роуэн. Та настояла на том, чтобы они освоили приёмы самообороны, будь то с ножом или просто кулаками. Роуэн была строгим, но справедливым тренером. Она заставляла Эйлу и Бенджи раз за разом отрабатывать одно движение, пока у них не начинали болеть руки, дрожать мышцы, а мозоли на ладонях не трескались и не кровоточили, но потом всегда хвалила и вознаграждала горячим, сытным ужином. Она растирала мазью их воспалённые мышцы, вылечивала ранки на костяшках пальцев и ладонях.

Однажды днём она отвела Эйлу в сторону после особенно жестокой тренировки, оставив Бенджи у камина с вывихнутым запястьем.

– Ты сильнее его, Эйла, – сказала тогда Роуэн. – Ты должна защищать его.

В то время Эйла ничего не поняла. Конечно, она быстрая и хитрая, но физически Бенджи намного сильнее. Он выигрывал их бои восемь раз из десяти.

– О чём ты говоришь? – спросила она. – Только вчера он практически швырнул меня через всю комнату. У меня до сих пор болит копчик.

– Но ты встала, – сказала Роуэн, – и дралась ещё три раунда. И сегодня ты снова здесь, несмотря на боль. А вот Бенджи... – она замолчала. – Я говорю не о физической силе, Эйла, а о стойкости – о том, что ты никогда, ни за что не перестанешь бороться, как бы больно тебе ни было.

Нож, наконец, стал естественным продолжением руки. Всего несколько дней спаррингов в темноте уже начали приносить плоды. Она приходила сюда при любой возможности, за край сада, скрываясь из виду, ускользая в тень и становясь смертоносной с клинком в руках.

Удар. Замах. Пригнуться.

Чтобы убить автома, надёжнее всего лишить его камня-сердечника. Вторым по эффективности способом было обезглавливание. Но для этого требовалась сила, которая не всегда есть у человека с голыми руками.

Взмах. Меняем руку. Наносим удар.

Пиявку также можно убить ударом ножа в сердце.

Удар. Отскок.

Под правильным углом это можно сделать за считанные секунды.

Выпад. Эйла выставила нож вперёд, повернула его в невидимом теле, представив, что это тело Крайер, а затем, обливаясь потом, опустила руку и сунула нож обратно в карман. Переведя дыхание, она посмотрела на широкое ночное небо и вытащила из-под рубашки свой медальон, талисман.

Это был ещё один секрет,ы который она хранила от Бенджи. Ожерелье не было оружием, и всё же оно было намного опаснее украденного ножа. Она вынула его к лунному свету, любуясь, как делала бесчисленное множество раз прежде, восьмиконечной звездой, выгравированной на золоте. В центре звезды располагался красный драгоценный камень. Такое тоже можно делать только под покровом ночи, в одиночестве.

В законе не было исключений. Если поймают с запрещённым предметом, то тут же убьют. Даже если этот предмет, как ожерелье Эйлы, совершенно безвреден и, честно говоря, не особо бросался в глаза. Вероятно, мастер создал его с какой-то целью – может быть, для будущей музыкальной шкатулка, или, может быть, медальон мог превращаться в золотого жука и порхать над головами людей, – но какова бы ни была задумка, Эйла так и не разгадала её. Ей даже не удавалось открыть медальон, как бы усердно она ни ковыряла крошечную застёжку. Единственным интересным свойством ожерелья был доносящийся изнутри трепещущий звук, похожий на тиканье часов, но более мягкий, ритмичный. Пам-пам, пам-пам. Почти как сердцебиение.

Это было не оружие, не инструмент, но из-за него её легко могут убить. Эйле следовало выбросить ожерелье в море много лет назад, но она этого не сделала. Потому что его подарила мать – вложила в ладонь Эйлы, когда той было не больше четырёх или пяти лет: "Береги его, дитя, помни нас, помни нашу историю" – и потому, что, звёзды и небеса, она не могла. Ожерелье было всем, что у неё осталось от них, единственным доказательством того, что её семья вообще когда-либо существовала. Как и у самой Эйлы, у этого ожерелья когда-то был близнец; другая половинка такого же комплекта. Второе ожерелье было утеряно много лет назад, ещё до рождения Эйлы и её брата. Эйла не допустила бы, чтобы и это постигла та же участь.

Она сунула ожерелье обратно под рубашку.

Ветер леденил ей щёки. Во рту чувствовался привкус соли. Море, освещённое лунным светом, искрилось. В сотне футов ниже волны вздымались белой пеной. Оставалось совсем немного времени до комендантского часа, когда придётся вернуться в комнаты для прислуги, но сейчас можно постоять здесь, на краю утёса, с ножом в кармане – обещание того, что должно было произойти. Месть. Убийство дочери Эзода. Даже если этого придётся ждать несколько лет.

Слева от неё послышался шум. Звук шагов по мокрому камню.

Эйла обернулась.

Кто-то ещё стоял на утёсе примерно в тридцати шагах от неё и глядел на океан. Видели ли они её? Её сердце забилось чаще, затем успокоилось. Нет. Они стояли спиной к Эйле. Они ещё не заметили, что она здесь. Ещё одна служанка?

Затем послышался чей-то голос:

– ...и это единственная причина, по которой вы согласились на брак?

– Вы и так это знали, – раздался второй голос, и Эйла ещё глубже спряталась за кустом морских цветов.

Первого голоса Эйла не узнала. Кому принадлежал второй, сомнений быть не могло. Это был сам правитель Эзод. Она видела его только издалека, так как он всегда был во дворце в окружении стражи, но она слышала его голос. Однажды он произнёс речь после того, как конюх попытался напасть на одного из гвардейцев. Конюха, конечно, убили на месте – проткнули горло тем же шилом, которое тот использовал в качестве оружия. А на следующий день всех слуг собрали на главном дворе и заставили опуститься на колени и прижать лбы к утоптанной грязи. Эзод встал над ними и сказал:

– Я скорее убью вас всех, чем заменю хоть одного гвардейца. Предлагаю до этого не доводить.

Но сейчас его некому было защитить.

– Ваш брак с Крайер принесёт огромную пользу Рабу, – продолжил Эзод, и Эйла навострила уши.

– Вижу, вы заметили мою растущую популярность? – протянул первый голос.

– Да, заметил... – и голос Эзода понизился настолько, что даже автом не смог бы разобрать его слова за шумом волн и морского ветра.

Эйла напряглась, чтобы что-то расслышать, но по-прежнему могла уловить только обрывки.

– ...это всё политика, скир Кинок, – сказал Эзод.

Кинок? Герой войны? Жених леди Крайер?

Он подавил человеческие восстания и виновен в смерти многих. И всё же, имея дело с монстрами, Эйла предпочитала, когда они нападают в лоб, а не действуют коварно, как Эзод, который минуту назад выражает свою признательность человечеству, а в следующую отдаёт приказы о массовых убийствах. Он издавал законы, притворяясь, что они послужат на “благо" людей. Например, тот, который запрещал любое использование больших складских помещений, в соответствие с которым все места, где зерно или сухие товары можно хранить на время засухи и холодов, недвусмысленно запретили под предлогом заботы о благополучии людей. Эзод и Красный Совет запретили людям занимались "скопидомством", а то пища начнёт гнить и служить источником болезней. Но восставшие прекрасно чувствовали ложь. Роуэн сказала Эйле и Бенджи, что автомы обеспокоены тем, что любые большие складские помещения можно использовать для тайных встреч или сокрытия оружия. И в своём страхе автомы приговорили многие семьи практически к голодной смерти зимой.

– Ни для кого не секрет, – говорил Кинок, – что объединение наших двух политических взглядов пойдёт только на пользу Рабу. Пока Варн становится сильнее, а королева Джунн получает всё большую поддержку, купилась она на это или нет... её народ по-прежнему разделён, но всё так же готов сражаться за неё.

– Ходят слухи, – пренебрежительно сказал Эзод, – что Джунн тешит себя самообманом. Её люди слабы, а её государственной системе, если её вообще можно так назвать, не хватает прочности. Варн легко падёт, если до этого дойдёт дело.

– Конечно, правитель.

Ветер снова переменился, и их голоса стихли вдали. Эйла поймала себя на том, что наклоняется вперёд, почти утыкаясь носом в морские цветы, и напрягает слух, чтобы уловить хоть что-нибудь...

– Если оставить в стороне политику, я слышал, что в вы в своих экспериментах достигли каких-то успехов. Не могли бы вы подробнее рассказать о результатах?

Кинок на мгновение замолчал, а потом она услышала его ответ:

– Пока ещё рано о чём-то говорить, правитель.

– Что ж, уверен, что, учитывая ваши знания и опыт, вы добьётесь успеха в своих начинаниях, – ответил Эзод.

О чём они говорят? О каких начинаниях?

Эзод продолжал говорить, но теперь его тон стал несколько предупреждающим:

– Быть Хранителем Сердца – великая честь, и мы должны позаботиться о том, чтобы её не запятнали, – говорил он.

Эйла моргнула. Кинок был Хранителем? А разве им позволено покидать Сердце? В этом-то и был весь смысл существования Хранителей – в жертве. Они охраняли местонахождение Сердца всю жизнь.

– Да, это честь, – согласился Кинок. – И к ней я никогда не относился легкомысленно. Как и к своей нынешней работе.

– Я и себя всегда считал стражем Сердца, – сказал Эзод как бы издалека, будто вообще не слышал Кинока. – По крайней мере, в переносном смысле. Как глава Совета, я обязан следить за тем, чтобы торговые пути были свободны и хорошо охранялись, чтобы ничего не мешало поставкам камня-сердечника. Можно сказать, я защищаю жилы этой земли.