ГЛАВА 5
Эмбри
Прошлое
В этой поездке произошли две вещи. Ну, в ретроспективе более двух, но в то время, я отметил лишь только две. Первая произошла в самом начале, когда поезд трясся и качался по холмистым нагорьям южной Польши. Колчестер сидел за столом напротив нас с Морган, вставляя реплики низким очаровательным голосом, пока они играли в карты. Он был исключительно честным, обходительным и слегка смешным, и, несмотря на то, что Морган выросла среди самых искушенных мужчин страны, его прямая открытость и отсутствие застенчивости совершенно ее обезоружили. Я тогда впервые видел, чтобы Морган краснела, да еще и за игрой в карты с Колчестером. Я видел, как она сидела в окружении бесчисленного количества мужчин и женщин, пила, фыркала, курила, видел, как ее изобличали во лжи, которая привела бы в бешенство и монахиню, и всегда ее щеки цвета слоновой кости оставались нетронутыми румянцем.
Но сейчас, полностью одетая, трезвая и прилично себя ведущая, она покраснела под его вниманием.
«Именно этого ты и хотел, — напомнил я себе и своему хрупкому сердцу. — Видеть их вместе, наблюдать за ними вместе. Убедиться в том, что понимаю, что это маленькое увлечение Колчестером должно прекратиться».
Но это было слишком, даже учитывая это напоминание, и я, откинув голову назад, притворился спящим, чтобы не приходилось на них смотреть. И, как это обычно со мной и бывает, притворный сон превратился в настоящий, движение поезда привело меня в бессознательное состояние, хотя через равные промежутки времени рука Морган задевала мою, когда она раздавала карты. Я не был уверен в том, как долго спал, но просыпался в смутном регрессивном смысле, что происходит только в машинах, на самолетах и в поездах, мое сознание пробуждалось, затем отдыхало, а затем снова пробуждалось. В конечном итоге, я проснулся, когда почувствовал острую боль в руке, холодное, твердое окно у лба, грохот тележки с напитками, проезжавшей по проходу, тихие храпы Морган рядом с моим ухом. Я открыл глаза и обнаружил, что Колчестер пересел, он больше не сидел напротив Морган, теперь он устроился напротив меня, и я чувствовал то место, где под столом касались друг друга наши ботинки.
И он трогал меня.
О Колчестер н потянулся через стол и прижался кончиками пальцев к неприкрытому синяку на моем бицепсе, и они там задержались, грубые и теплые. За ночь синяк потемнел, из темно-красного превратился в темно-фиолетовый, и, словно это изменение цвета завораживало его.
— Рассматриваешь свою работу? — сухо спросил я. Сон сделал мой голос ниже и напряженнее, чем обычно, и, когда Колчестер поднял свой взгляд от моей руки к моему лицу, я увидел, какими широкими и яркими стали его зрачки, какой ярко-красной была его нижняя губа, — он явно зажимал ее между зубами.
— Тебе больно? — спросил он.
— Только когда всякие придурки тыкают в него пальцем.
Колчестер снова нажал на него, и я втянул в себя воздух, но я не оттолкнул его руку. Не знаю, почему не сделал этого, ведь синяк болел, я злился Колчестера и ненавидел то ощущения, которое, царапая, поднималось вверх по позвоночнику.
— Тебе нравится причинять людям боль? — спросил я, пытаясь скрыть чувства, пробивающиеся сквозь мою кожу.
Он провел пальцами по краям синяка, двигаясь маленькими и большими кругами, иногда одним пальцем, а иногда и всеми. Мягкие, скользящие прикосновения. Ласка. Я вздохнул, вопреки себе. Было приятно, когда такой мягкой плоти касались так нежно.
— Так хорошо? — спросил Колчестер с каким-то благоговением в голосе.
Мне стоило солгать. Но я этого не сделал.
— Да.
— Я никогда не думал причинять людям такую же боль, какую мне хочется причинить тебе, — медленно сказал он.
— Потому что ты меня ненавидишь?
Он выглядел сильно удивленным.
— Ненавижу? С чего мне тебя ненавидеть?
Я моргнул.
Колчестер наклонил голову, все еще прикасаясь моей руки.
— Ты меня ненавидишь?
И, возможно, сейчас мне тоже следовало бы солгать, но я этого не сделал.
— Да.
Он кивнул, словно ожидал этого ответа, а затем откинулся назад. Его пальцы отдалились от моей руки. Я почувствовал укол сожаления, почувствовал нехватку его прикосновения, словно ожог. И я отвел глаза, мне нужно было посмотреть на что-то еще, на что угодно, и тут заметил трепет ресниц Морган. Я понял, что она наблюдала за нами, притворяясь, что спит. Она все это видела.
«Ну, хорошо», — подумал я.
Так же хорошо было и то, что она знала о моей ненависти к Колчестеру — возможно, это побудит ее продолжить флиртовать с ним, и мой глупый, мазохистский план смог бы продолжиться. В конце концов, невозможно что-то почувствовать к тому, кто трахает твою сестру, не так ли?
***
Вторая вещь произошла три дня спустя. В то утром я рано проснулся в своей комнате (трудно отказаться от армейских привычек, даже в отпуске), и мое тело было переплетено с телом чешской девушки. После того, как Катька забралась сверху и в последний раз меня объездила, она ушла, и я доставил себе удовольствие длительным душем. Вытираясь полотенцем, услышал удар в стену, которая разделяла наши с Морган комнаты, а затем второй удар, за которым последовал крик женщины и очень мужской стон.
— Опять? — возмущенно сказал я. Вслух. Хотя и был один.
С того момента, как мы заселились в гостиницу, Морган и Колчестер занимались сексом, словно снимались в очередном порно-фильме Логана О'Тула. Я, конечно же, все это время не спал один, но по крайней мере, периодически выходил из своей комнаты. Съел несколько калачей. Осмотрел замок и выкурил несколько сигарет. То, что нужно сделать в Праге. Хотя я едва ли их видел с тех пор, как мы сюда приехали, но слышал я их постоянно.
Проклиная парочку, а также проклиная себя за то, что меня это волновало, я оделся и решил отправиться на Вацлавскую площадь на завтрак и съесть еще несколько калачей. Решил делать что угодно, чтобы скоротать время до открытия баров, чтобы выбухать и вытрахать из головы свои мысли о Колчестере. Но когда я потягивал кофе и наблюдал за людьми, кружащими с полными после шоппинга пакетами и с фотоаппаратами, пришло сообщение от Морган:
Морган: Давай сегодня вечером где-нибудь хорошо поужинаем. Не в одной из тех дрянных забегаловок, которые тебе так нравятся.
Я нахмурился.
Я: Я не хожу в дрянные забегаловки.
Я: Твой приятель тоже придет?
Морган: Да, МАКСЕН идет. Думаю, было бы немного грубо не пригласить его, не так ли?
Морган: Думаю, вы двое прошли этап грубости, судя по звукам, доносящимся из-за стены.
Пауза с ее стороны. А затем:
Морган: А — пошел на хер. Б — мы встретимся с тобой в семь часов у церкви Святого Духа на Широкой, рядом с памятником Кафки. Постарайся одеться, не как педик.
Ох, пошла на хер.
Я: То же относится и к тебе.
А потом, тяжело вздохнув, швырнул телефон на столик. Как бы ужасно я себя не чувствовал, когда слышал Колчестера и Морган сквозь стену, я точно знал, что в тысячу раз ужаснее будет видеть, как они будут публично вешаться друг на друга.
«Именно этого ты и хотел, — напомнил я себе. — Именно это тебе и необходимо».
Я бросил на стол немного денег, надел легкое шерстяное пальто и вышел в туман, куря и гуляя, пока не подошел к Карлову мосту, где опершись на перила, смотрел, как бежит вода под покрытыми пятнами каменными арками.
«Именно этого ты и хотел, — прошептала река. — Именно это должно было произойти».
Река была права.
В тот вечер я стоял под статуей Франца Кафки, сидящего на плечах пустого костюма, и наблюдал за идущими ко мне Колчестером и Морган. Туман клубился вокруг их ног, уличные фонари отбрасывали ореолы золота вокруг их соболино-черных голов. Они шли рука об руку, Колчестер направлял Морган вокруг неровностей в булыжной мостовой, и сначала они меня не видели, их головы были наклонены друг к другу. Они были похожи на парочку, оба высокие, красивые, черноволосые и зеленоглазые.
Думаю, уже тогда должен был это заметить. Должен был знать. Но кто бы об этом догадался? Подумать только!?
Наконец, они подошли ко мне, достаточно близко, чтобы я увидел, как хорошо бушлат Колчестера облегает его фигуру, сколько щетины выросло на его подбородке за последние три дня, как туман цеплялся за него, словно он был разбойником с большой дороги из английского стихотворения, и я ненавидел каждый глупый удар моего глупого завязанного на узел сердца. Я ненавидел, что задумываюсь над тем, как этот твердый подбородок будет соприкасаться с моим, как будет ощущаться на моем животе. Я ненавидел, что никогда не узнаю, насколько теплой будет его кожа, если я просуну руку под его пальто и скользну ладонью вверх по его груди.
Но я все еще не был готов к тому, что произошло дальше. Когда Колчестер меня увидел, на его лице появилась улыбка, — улыбка, которая чуть не выбила из меня дух. Минуту я думал, что никогда не видел, чтобы он так улыбался (широкая, радостная и с ямочками), а затем вспомнил, что уже однажды видел. Когда я лежал на спине в лесу, а он стоял надо мной, прижав ногой мое запястье.
Но прежде чем я серьезно об этом задумался, он заговорил:
— Ну, посмотри на себя, — сказал он, смех заглушал окончания слов. — Проклятье.
Слова Колчестера вызвали у меня смех. Я взглянул на свои брюки без стрелок и модельные туфли, на свитер с шалевым воротником, который надел поверх рубашки, на галстук и на часы Burberry на запястье.
— Что? — спросил я, пытаясь разгладить любые складки, которые могли возникнуть с тех пор, как в отеле выгладили мою одежду. — На мне что-то есть? — я покружился, как собака, беспокоясь о том, что испортил свою любимую пару брюк от Хьюго Босс.
— Нет, нет, — сказал Колчестер, и его голос все еще был взволнованным. — Просто... сейчас ты выглядишь, как красивый богатенький мальчик.
— Разве ты не в курсе? — Морган, прислонившись к его руке указала на меня.— Эмбри и есть красивый богатенький мальчик. Его мать — грозная Вивьен Мур. Он учился в школе-интернате для мальчиков, а затем в Йеле. — Она еще сильнее прижалась к Колчестеру, словно собиралась поведать страшную тайну. — Он там занимался греблей, — сказала она шепотом. — Эмбри — ожившая реклама Ральфа Лорена (Примеч.: Ральф Лорен — знаменитый американский дизайнер).