Глава 25 Рев

Джефф делает гренки с сыром.

Нет, Папа делает гренки с сыром. Он намазывает обе стороны хлеба маслом, и он шипит на сковороде. На каждый сэндвич приходятся четыре куска сыра. Шипение и запах масла на сковороде смешивается с ударами дождевых капель по стеклянной двери. Это единственный звук в доме, но это приятный звук.

Мама, очевидно, встречается с клиентом на другом конце страны, иначе бы уже была здесь и отчитывала его по поводу его уровня холестерина.

Или же она сидела бы рядом со мной, держа меня за руку.

Я сгорбился на стуле, глаза на мокром месте. Джефф больше не выпытывал у меня ответов, но что-то между нами изменилось. Я больше не чувствую себя одиноким. Мне больше не нужно прятаться.

Он просит меня достать лимонад и тарелки, и его голос мягкий и спокойный. Как и в любой другой день.

Я так и делаю. И затем он садится рядом со мной.

Внезапно, у меня такое чувство, будто он набросил мне на плечи одеяло из ожиданий. Я обхватываю себя руками.

– Эй. – Джефф слегка пожимает мое плечо. – Мы с этим справимся. Ладно? Что бы это ни было.

Я задерживаю дыхание и киваю, пока мои легкие не кричат о глотке воздуха. Даже тогда я делаю небольшой вдох.

Папа не прикоснулся к своим гренкам.

– Дело ведь вовсе не в Мэтью, не так ли?

Я медленно качаю головой.

– Ешь свой сэндвич, Рев.

Я откашливаюсь. Мой голос низкий и хриплый, но не сломленный.

– Я должен тебе кое-что показать.

– Ладно.

Письмо моего отца хранилось у меня под матрасом с прошлого четверга. Это не самое оригинальное укрытие, но я сам стелю свою постель, и никогда не давал маме и папе повода обыскивать мою комнату.

Теперь я не боюсь отдавать его Джеффу. Что бы ни произошло в моей спальне, это разорвало те путы напряжения, что сковывали меня последние несколько дней.

Конверт кажется смятым и хрупким, обрывки отлетают от сожженного края. Я бесцеремонно бросаю его перед папой, а сам опускаюсь обратно на стул.

И снова обхватываю себя руками. Я не могу наблюдать за его выражением лица, пока он читает письмо.

Нет. Вру. Мне нужно посмотреть. Мои глаза прикованы к его лицу. Я снова перестаю дышать.

Джефф надевает свои очки для чтения, затем осторожно вынимает письмо из конверта.

Его выражение лица почти тут же замирает. Он бросает взгляд поверх края очков.

– Где ты это взял?

– В почтовом ящике.

– Когда?

– В четверг.

Его брови взлетают.

– Четверг!

Я чуть вздрагиваю. Он снова смотрит на письмо. Снова читает.

Затем снова встречается со мной взглядом.

– Когда я застал тебя на заднем дворе. Когда ты был огорчен.

Мое дыхание снова становится прерывистым. Колено дрожит под столом. Я киваю, едва заметно.

Джефф снимает очки и кладет их на стол.

– Рев, – спрашивает он серьезным тоном. – Я сказал что-то такое, что заставило тебя подумать, что ты не можешь рассказать мне об этом?

Это не тот вопрос, который я ожидал услышать.

– Нет. – У меня во рту пересыхает, и мне снова приходится откашляться. – Я не... я не знал, что делать.

– Это единственное письмо?

Я киваю.

– Единственное написанное. Да.

– Единственное написанное? – Он снова надевает очки и изучает письмо. – Что еще он прислал?

Я тру ладони о колени.

– Я послал ему сообщение. И он писал в ответ.

Джефф потрясен.

– Ты переписывался с ним?

Я отвожу взгляд.

– Прости. – У меня снова горят глаза. Я тру лицо. – Прости. Я не хотел тебя огорчать. Я знаю, что облажался.

– Рев. – Папа пододвигает свой стул ближе ко мне. Он кладет руку поверх моей. – Ты не облажался. Я просто... Я просто хотел бы знать...

Я вздрагиваю.

– Я знаю. Прости.

– Нет. Это не то, что я имею в виду. Я хотел бы знать, чтобы суметь помочь тебе.

Он так спокоен по поводу всего этого. Я ожидал бурю активности. Что он позвонит адвокату или в полицию, по какой-то причине. Я так боялся, что мой отец появится у входной двери, вооруженный распятием и дробовиком, что присутствие кого-то рядом, с кем можно поговорить об этом, позволяет мне сделать первый глубокий вздох за несколько дней.

– Я просто... чувствовал... – Мне приходится успокоить дыхание, чтобы говорить, как нормальный человек. – Будто я предаю вас. Общаясь с ним.

– Ты не предаешь нас, Рев. Я не хочу видеть, как тебе причиняют боль, но общение с твоим отцом – это не предательство против меня. Или мамы. Что бы ни случилось, мы любим тебя. Все в тебе.

Его слова согревают меня изнутри, но я фыркаю и убираю волосы с лица.

– Даже когда я ору тебе убираться из моей комнаты?

– Даже тогда. Мы все иногда перегибаем палку, только чтобы убедиться, что кто-то на другом конце готов дать отпор.

Это заставляет меня подумать об Эмме, о ее агрессивных словах в машине. Мне приходится выбросить эти мысли из головы.

– Что, если я надавлю слишком сильно?

– Это невозможно.

Эти слова должны быть убедительными, но страх все еще клубится у меня в груди.

– Мне кажется, я почти это сделал.

– Ох, Рев. – Он притягивает меня к себе, обнимает и целует в лоб. – Ни даже близко.

* * *

Мы едим наши сэндвичи. Я убираю, а Джефф читает сообщения на моем телефоне.

Он делает пометки в своем планшете.

– Кроме первого сообщения, – спрашивает он, и его голос звучит рассудительно, – ты посылал ему еще что-нибудь?

– Нет.

Он снова смотрит на меня поверх края очков.

– А ты хочешь?

Ответь мне. Я пожимаю плечами и отвожу взгляд.

– Ты хочешь, чтобы он перестал? – спрашивает папа.

Да. Нет. Не знаю.

Я застыл у края раковины. Не могу пошевелиться.

– Это важный вопрос, – говорит папа. – Я спрашиваю, хочешь ли ты, чтобы я подал заявление о запрете на приближение.

– Если ты это сделаешь, ему запретят вообще со мной контактировать, верно?

– Верно.

– Раньше тоже действовало это постановление? Поэтому он так долго ждал? – Такое облегчение, что можно с кем-то это обсудить. С кем-то, кто может дать мне ответы.

С кем-то, кто может сказать мне, что делать. Я не сознавал, как сильно нуждаюсь в этой поддержке, пока не получил ее. Мне хочется рухнуть на пол.

– Вроде того. Его родительские права были аннулированы. И ему было запрещено контактировать с тобой, пока ты был несовершеннолетним.

– Как думаешь, как он меня нашел?

– Не знаю, но собираюсь спросить об этом нашего адвоката. – Папа делает паузу. – Ты хочешь, чтобы я подал заявление о запрете на приближение?

– Думаю... думаю, так будет хуже. Зная, что он где-то рядом, но не зная... – Я прерываюсь и сглатываю.

Папа снимает свои очки для чтения.

– Могу я поделиться своими мыслями?

– Да. – Я стискиваю пальцами стойку позади себя.

– Тебе восемнадцать. Ты сам можешь принимать решения по этому поводу. Мы с мамой поддержим тебя, что бы ты ни решил. – Он делает паузу. – Но в этих сообщениях нет ничего обнадеживающего, Рев. Это не восстановившийся человек, который ищет прощения. Это неуравновешенный человек, который мучил тебя годами.

Эти слова заставляют меня сжаться, лишь немного.

– Иногда... – Мой голос очень осторожный, и я не могу произнести больше. – Я гадаю, не является ли это каким-то тестом. Испытанием.

– Испытанием от Бога? – Папа всегда был очень открыт к обсуждениям религии.

Ему нравится обсуждать теологию. Они с мамой не религиозны, но он считает всю концепцию увлекательной. Когда я был ребенком, мама отвела меня в местную церковь, потому что думала, что это будет чем – То утешительным и знакомым, но пребывание в церкви слишком напомнило мне об отце. Я сидел рядом с мамой на скамье и дрожал.

Я пытался вернуться, но из этого ничего не вышло.

– Да, – говорю я. – Испытанием от Бога.

– Мы все свободны в своих решениях, Рев. Если это испытание для тебя, это так же испытание и для меня, и для мамы, и даже для твоего отца. Он принял решение посылать тебе эти сообщения. Всю жизнь можно воспринять, как испытание. Никто из нас не живет в вакууме. Наши действия оказывают влияние на всех, кто нас окружает. Иногда мы этого даже не сознаем.

Это снова заставляет меня подумать об Эмме. Этим утром ей действительно было плохо.

И Мэтью. Что-то случилось за ланчем. Не знаю, разрешил ли я конфликт, или сделал все только хуже.

И Деклан. Когда я достал телефон, чтобы показать папе сообщения моего отца, я мог видеть ожидающее ответа сообщение.

Я не стал его открывать. Я такой трус.

– Испытание предполагает, что ты должен справиться с ним в одиночку, – продолжает папа. – Но это невозможно, если ты окружен людьми, чьи действия влияют на твои решения. И ты в самом деле веришь в Бога, который выбирает исключительных людей и дает им испытания? На основании чего?

Я не уверен, как на это ответить.

Он отклоняется назад на стуле.

– Иногда события берут свое начало настолько издалека, что становится практически невозможно связать их вместе, пока не случается главное событие – и тогда, в чем заключалось испытание? В самом начале? В ходе событий? Или по их завершению? И вот мы снова возвращаемся к той мысли, что вся жизнь и есть испытание. И, возможно, так оно и есть. Но если кто-то вырос с другими убеждениями и верой, можно ли их судить по нашим убеждениям? Разве это может быть справедливым испытанием? Мы лишь можем делать все возможное с тем, что нам было дано.

– Знаю.

– В самом деле? Потому что я задаюсь вопросом, не пытаешься ли ты до сих пор получить одобрение своего отца, даже спустя столько лет. Я задаюсь вопросом, не искал ли ты его одобрения все это время, потому, как ты выучил Библию практически наизусть.

Я гадаю, вызвано ли обычным любопытством твое решение ответить на его сообщение, или же повиновением. Я гадаю, легче ли тебе думать, что это Бог дал тебе это испытание, чем признать, что твой отец на самом деле причинял тебе боль, Рев. Если тут и есть какое- то испытание, то ты сам его себе придумал.

Его голос такой мягкий, такой добрый. Мои пальцы так сильно сжимают стойку, что я боюсь, что треснет гранит.

– Какое испытание?

Но я знаю какое.

– Хочешь ли ты, чтобы твой отец занимал место в твоей жизни?

Мой голос – едва слышный шепот.

– Я не знаю.