– Соль.
Он смотрит на рыбу.
– Водоем.
– Цветы.
– Сирень.
– Палец.
– Нить.
– Прошлое.
– Боль.
Я делаю паузу.
– Ты ассоциируешь со мной каждое слово.
Он поднимает бровь.
– Я делаю что-то не так?
– Нет. Нет, если это твой естественный порыв. Наша цель – передать мне твои эмоции и желания. Это называется переносом. Если только ты не специально подбираешь слова, которые, по твоему мнению, вызывают у меня дискомфорт...
– Ты просила о честности. Не сомневайся, можешь не рассчитывать на меньшее.
Я сжимаю губы.
– Хорошо. Деньги.
– Карьера.
– Голод.
– Ненасытность.
Я скрещиваю ноги, отмечая, как он взглядом следит за моими движениями.
– Плохое.
– Хорошее.
– Смерть.
– Наказание.
– Любовь.
– Болезнь.
– Женщина.
На этом он делает паузу.
– Ты.
– Секс.
Его ноздри раздуваются.
– Трах.
– Грех.
– Спасение.
– Счастье.
Он делает выпад вперед. У меня нет времени отреагировать. Парализованная, я жду, что будет дальше. Он не трогает меня, но он близко – достаточно близко, чтобы я ощутила запах его лосьона после бритья.
– Так не бывает, – говорит он. – Прекрати задавать стандартные вопросы и получишь ответы.
Я стою на месте, не отступая. Я дрожу, но не от страха. Каждая молекула в теле сражается за то, чтобы приблизиться к нему.
Прикоснуться к нему.
Я перестаю сдерживать дыхание и выдыхаю, в то время как Грейсон делает резкий вдох, словно пытается украсть этот воздух, что вызывает во мне первобытную дрожь.
– Ответ за ответ, – наконец говорю я.
Это вызывает у него улыбку.
– Хорошо. – Он откидывается на спинку стула, не прикасаясь ко мне. Я не уверена, что чувствую – облегчение или разочарование. Обе реакции сбивают с толку.
Я складываю руки вместе, собираясь с мыслями.
– Откуда ты?
Он не колеблется.
– Из Делавэра.
Я приподнимаю бровь.
На его щеке появляется ямочка.
– Ну, родился в Келлсе. Северная Ирландия.
– Что привело в Штаты?
Он качает головой.
– Моя очередь. Откуда ты?
Мои плечи опускаются. Он задает вопрос так, будто уже знает ответ.
– Из Холлоуза, Миссисипи.
– Это ненастоящее место.
– Настолько настоящее, насколько это возможно, – возражаю я.
– Фермерское сообщество? – Давит он. – Или оно известно чем-то… другим.
Я упираюсь локтями в бедра.
– Расскажи мне о шрамах, Грейсон.
Мой вопрос производит именно тот эффект, на который я надеялась. Его внимание смещается с моего прошлого на его.
– О каком именно?
Я рефлекторно перевожу взгляд на его руки.
Пальцы скользят по испещренному чернилами предплечью. Он наблюдает за мной, пока я слежу за его движением.
– Некоторые были подарком, а некоторые – наказанием. У моего отчима был особый способ выражать и то, и другое.
Это первый раз, когда он сообщил мне об отчиме.
– Значит, твой отчим обижал тебя.
Веселая улыбка освещает его лицо.
– Тебе не нравится следовать своим собственным правилам.
– Туше. Спрашивай.
Он прикусывает нижнюю губу, когда думает. Мое дыхание становится размеренным, слишком громким, слишком откровенным.
– Боль в спине. Скажи мне, что случилось.
Я смахиваю челку со лба, резко дергая головой. Затем я озвучиваю отработанный ответ, который придумала много лет назад.
– Когда я была подростком, то попала в автомобильную аварию. Сломала спину в нескольких местах. Больше всего пострадал поясничный отдел. Я так полностью и не восстановилась.
Его глаза щурятся от разочарования.
– Это не все.
– Это все, Грейсон. Это все, что есть.
– Почему ты закрываешь татуировку на руке? Расскажи мне об этом. Почему ты вообще ее сделала?
– Ты задал свой вопрос, – перебиваю я. – Моя очередь.
– Нет. Ты не ответила честно. Поэтому я хочу получить ответ на этот вопрос.
Я быстро втягиваю воздух. Мое волнение растет.
– Я сделала ее, когда была молода...
– Примерно во время аварии?
Я колеблюсь.
– Да. И, как любой подросток, я сделала это спонтанно. Из-за требований профессиональной этики сейчас я ее скрываю.
– Тогда почему бы просто не свести ее?
Мое сердце беспорядочно колотится, биение пульса в висках вызывает резкую паутину боли в голове. Я потираю затылок.
– Даже не знаю, почему, – говорю я, не имея другого ответа.
На данный момент это, кажется, утолило его любопытство. Он не давит, требуя продолжения.
– Все твои шрамы от отчима? – Спрашиваю я. – А что насчет мамы?
– Нет. Не все.
Когда я тарабаню пальцами по подлокотнику, он вздыхает. Будет справедливо, если он раскроет больше, если ожидает от меня большего взамен.
– Мама любила смотреть. Но мы не будем говорить об этом сейчас. Ты не готова.
– Сама моя работа заключается в том, чтобы быть готовой поговорить с тобой обо всем, Грейсон.
– Но не сегодня. – Он касается широкого шрама на предплечье, эмоции скрываются за суровой маской. – Кое-какие я нанес себе сам, – признается он. – Боль, которую я причиняю себе, служит наказанием, когда я возбуждаюсь, наблюдая за их страданиями.
Их страдания. Его жертвы. Если у меня и возникали какие–либо сомнения относительно того, является ли мой пациент садистом, Грейсон одной фразой их развеял.
– Ты выглядишь… удивленной.
Я открываю рот, но не могу подобрать слова, чтобы передать то, что я чувствую. Отвращение. Ярость. Тошноту. Это приемлемые ответы, но я их не чувствую. Тревогу. Любопытство. Очарование. Темный уголок моего разума захватывает все больше пространства. Я чувствую притяжение.
Я прикасаюсь ко лбу, давая себе время собраться с мыслями и отгородиться от него.
– Я не удивлена, просто размышляю. Я редко сталкиваюсь с такой откровенностью. – Я смотрю на него. – Не приправленной стыдом.
От его пристального взгляда атмосфера сгущается.
– Чего я должен стыдиться? Я мог быть слабым, как Банди или BTK4, и от моей болезни страдали бы невиновные. Вместо этого я научился контролировать свои порывы и направлять их на нечестивых. Я даже научился управлять своими желаниями, нанося себе увечья вместо того, чтобы терять себя, позволяя другим наносить их. И позволь мне сказать, Банди и многие другие страдали за это освобождение. Они пировали, а затем наказывали себя. Удовольствие и сожаление, снова и снова. Это гораздо более порочный круг, чем тот, который создал я.
Я чувствую силу его слов, чувствую, как они манят меня – и я бессильна против них. Я хочу большего. Я хочу закрыть шторы и укрыться от мира осуждения, прожить этот час, где не место стыду.
Когда вы сталкиваетесь с гравитацией черной дыры, силой настолько мощной, что даже свет не может вырваться из ее водоворота, у вас нет шансов противостоять тьме. Даже если я смогу найти какой-то лучик света в этом темном мире, тьма поглотит его, если я буду и дальше двигаться этим курсом.
– Итак, скажи мне, – говорит он, вытянув руки вдоль подлокотников, – как ты получила такое имя? Лондон очень необычное имя, особенно для маленького городка в Миссисипи.
– Мне сказали, что моя мать назвала меня в честь… – я замолкаю. Улыбка. – Она назвала меня в честь своей любимой мыльной оперы.
Он хмурится.
– Тебе сказали, – повторяет он, подчеркивая мою оговорку.
От него ничего не ускользнет. Обращает внимание на каждое слово и интонацию. Моя очередь уклониться. Я смотрю на часы.
– Итак, мы договорились, – говорит он, привлекая мое внимание. – Сегодня мы не будем говорить о матерях, док.
Я выпрямляю спину.
– Это может быть темой другого дня. – Темой, к которой я не буду прибегать, так как мне нечего сказать. Осталось всего несколько размытых фотографий, которые сохранил мой отец, и ее сад на заднем дворе. – Большинство моих пациентов тратят годы на эту тему. У нас не так много времени.
От упоминания о том, что его время кончается, его лицо каменеет.
– Тогда на что у нас есть время?
– Боюсь, сегодня уже ни на что.
Когда я начинаю вставать, он сдвигается вперед.
– Мы очень похожи, – начинает он.
Пора заканчивать сеанс – разумно прекратить его прямо сейчас, – но любопытство заставляет меня откинуться назад и остаться.
– Чем же?
Он смотрит на камеру.
– Мы оба любим записывать наши сессии. Я использую это для размышлений.
Я качаю головой.
– Я бы не стала это сравнивать, Грейсон. Это не одно и то же.
– Разве? Мне любопытно. Для чего ты используешь все эти записи? Чтобы возбудиться?
– Мы закончили.
– Ты трогаешь себя, когда просматриваешь их?
Я встаю.
– Ты видела мои записи?
Я поправляю оправу очков.
– Да.
– Все?
Стыд проникает в наше священное пространство. С профессиональной точки зрения, одной, двух или даже трех записей сеансов пыток Грейсона было бы достаточно для постановки диагноза. Но, как и сегодня, несмотря на предупреждения, желание испытать… почувствовать эту запретную связь между нами, было слишком велико.
– Да, – честно отвечаю я. Я профессионал. И как профессионал я имею полное право углубиться в историю пациента.
Но в его глазах блестит вызов разоблачить темные желания, скрывающиеся во мне.
– Какая понравилась тебе больше всего?
Правила психоанализа просты: никаких правил. В этом безопасном убежище я могу признаться, как меня взволновала, как возбудила картинка того, как женщину связали и мучили, пока ее конечности не сломались. Но я не признаюсь об этом вслух. Я отказываюсь уступать ему.
– На сегодня все, – объявляю я. Поправив юбку, иду в коридор, забыв о том, как близко ко мне находится осужденный.
Грейсон не забыл.
Мое шествие в другой конец кабинета прерывается, когда он хватает меня за юбку. Каждый мускул в теле напрягается, волосы на коже встают дыбом, все чувства обращены на него и на то, что он схватил юбку.
В одно мгновение я понимаю, что он намеренно рассердил меня, чтобы вызвать именно такую реакцию.
Звук цепей усиливает мое беспокойство, затем меня тянет назад. Вынужденная подойти к нему, я смотрю вниз, туда, где он сжимает подол юбки, стягивая ткань в кулак.
– Отпусти меня, – требую я, едва сдерживая дрожь в голосе.
Он медленно скользит взглядом по моему телу, прежде чем посмотреть мне в глаза.