– Соль.

Он смотрит на рыбу.

– Водоем.

– Цветы.

– Сирень.

– Палец.

– Нить.

– Прошлое.

– Боль.

Я делаю паузу.

– Ты ассоциируешь со мной каждое слово.

Он поднимает бровь.

– Я делаю что-то не так?

– Нет. Нет, если это твой естественный порыв. Наша цель – передать мне твои эмоции и желания. Это называется переносом. Если только ты не специально подбираешь слова, которые, по твоему мнению, вызывают у меня дискомфорт...

– Ты просила о честности. Не сомневайся, можешь не рассчитывать на меньшее.

Я сжимаю губы.

– Хорошо. Деньги.

– Карьера.

– Голод.

– Ненасытность.

Я скрещиваю ноги, отмечая, как он взглядом следит за моими движениями.

– Плохое.

– Хорошее.

– Смерть.

– Наказание.

– Любовь.

– Болезнь.

– Женщина.

На этом он делает паузу.

– Ты.

– Секс.

Его ноздри раздуваются.

– Трах.

– Грех.

– Спасение.

– Счастье.

Он делает выпад вперед. У меня нет времени отреагировать. Парализованная, я жду, что будет дальше. Он не трогает меня, но он близко – достаточно близко, чтобы я ощутила запах его лосьона после бритья.

– Так не бывает, – говорит он. – Прекрати задавать стандартные вопросы и получишь ответы.

Я стою на месте, не отступая. Я дрожу, но не от страха. Каждая молекула в теле сражается за то, чтобы приблизиться к нему.

Прикоснуться к нему.

Я перестаю сдерживать дыхание и выдыхаю, в то время как Грейсон делает резкий вдох, словно пытается украсть этот воздух, что вызывает во мне первобытную дрожь.

– Ответ за ответ, – наконец говорю я.

Это вызывает у него улыбку.

– Хорошо. – Он откидывается на спинку стула, не прикасаясь ко мне. Я не уверена, что чувствую – облегчение или разочарование. Обе реакции сбивают с толку.

Я складываю руки вместе, собираясь с мыслями.

– Откуда ты?

Он не колеблется.

– Из Делавэра.

Я приподнимаю бровь.

На его щеке появляется ямочка.

– Ну, родился в Келлсе. Северная Ирландия.

– Что привело в Штаты?

Он качает головой.

– Моя очередь. Откуда ты?

Мои плечи опускаются. Он задает вопрос так, будто уже знает ответ.

– Из Холлоуза, Миссисипи.

– Это ненастоящее место.

– Настолько настоящее, насколько это возможно, – возражаю я.

– Фермерское сообщество? – Давит он. – Или оно известно чем-то… другим.

Я упираюсь локтями в бедра.

– Расскажи мне о шрамах, Грейсон.

Мой вопрос производит именно тот эффект, на который я надеялась. Его внимание смещается с моего прошлого на его.

– О каком именно?

Я рефлекторно перевожу взгляд на его руки.

Пальцы скользят по испещренному чернилами предплечью. Он наблюдает за мной, пока я слежу за его движением.

– Некоторые были подарком, а некоторые – наказанием. У моего отчима был особый способ выражать и то, и другое.

Это первый раз, когда он сообщил мне об отчиме.

– Значит, твой отчим обижал тебя.

Веселая улыбка освещает его лицо.

– Тебе не нравится следовать своим собственным правилам.

– Туше. Спрашивай.

Он прикусывает нижнюю губу, когда думает. Мое дыхание становится размеренным, слишком громким, слишком откровенным.

– Боль в спине. Скажи мне, что случилось.

Я смахиваю челку со лба, резко дергая головой. Затем я озвучиваю отработанный ответ, который придумала много лет назад.

– Когда я была подростком, то попала в автомобильную аварию. Сломала спину в нескольких местах. Больше всего пострадал поясничный отдел. Я так полностью и не восстановилась.

Его глаза щурятся от разочарования.

– Это не все.

– Это все, Грейсон. Это все, что есть.

– Почему ты закрываешь татуировку на руке? Расскажи мне об этом. Почему ты вообще ее сделала?

– Ты задал свой вопрос, – перебиваю я. – Моя очередь.

– Нет. Ты не ответила честно. Поэтому я хочу получить ответ на этот вопрос.

Я быстро втягиваю воздух. Мое волнение растет.

– Я сделала ее, когда была молода...

– Примерно во время аварии?

Я колеблюсь.

– Да. И, как любой подросток, я сделала это спонтанно. Из-за требований профессиональной этики сейчас я ее скрываю.

– Тогда почему бы просто не свести ее?

Мое сердце беспорядочно колотится, биение пульса в висках вызывает резкую паутину боли в голове. Я потираю затылок.

– Даже не знаю, почему, – говорю я, не имея другого ответа.

На данный момент это, кажется, утолило его любопытство. Он не давит, требуя продолжения.

– Все твои шрамы от отчима? – Спрашиваю я. – А что насчет мамы?

– Нет. Не все.

Когда я тарабаню пальцами по подлокотнику, он вздыхает. Будет справедливо, если он раскроет больше, если ожидает от меня большего взамен.

– Мама любила смотреть. Но мы не будем говорить об этом сейчас. Ты не готова.

– Сама моя работа заключается в том, чтобы быть готовой поговорить с тобой обо всем, Грейсон.

– Но не сегодня. – Он касается широкого шрама на предплечье, эмоции скрываются за суровой маской. – Кое-какие я нанес себе сам, – признается он. – Боль, которую я причиняю себе, служит наказанием, когда я возбуждаюсь, наблюдая за их страданиями.

Их страдания. Его жертвы. Если у меня и возникали какие–либо сомнения относительно того, является ли мой пациент садистом, Грейсон одной фразой их развеял.

– Ты выглядишь… удивленной.

Я открываю рот, но не могу подобрать слова, чтобы передать то, что я чувствую. Отвращение. Ярость. Тошноту. Это приемлемые ответы, но я их не чувствую. Тревогу. Любопытство. Очарование. Темный уголок моего разума захватывает все больше пространства. Я чувствую притяжение.

Я прикасаюсь ко лбу, давая себе время собраться с мыслями и отгородиться от него.

– Я не удивлена, просто размышляю. Я редко сталкиваюсь с такой откровенностью. – Я смотрю на него. – Не приправленной стыдом.

От его пристального взгляда атмосфера сгущается.

– Чего я должен стыдиться? Я мог быть слабым, как Банди или BTK⁴, и от моей болезни страдали бы невиновные. Вместо этого я научился контролировать свои порывы и направлять их на нечестивых. Я даже научился управлять своими желаниями, нанося себе увечья вместо того, чтобы терять себя, позволяя другим наносить их. И позволь мне сказать, Банди и многие другие страдали за это освобождение. Они пировали, а затем наказывали себя. Удовольствие и сожаление, снова и снова. Это гораздо более порочный круг, чем тот, который создал я.

Я чувствую силу его слов, чувствую, как они манят меня – и я бессильна против них. Я хочу большего. Я хочу закрыть шторы и укрыться от мира осуждения, прожить этот час, где не место стыду.

Когда вы сталкиваетесь с гравитацией черной дыры, силой настолько мощной, что даже свет не может вырваться из ее водоворота, у вас нет шансов противостоять тьме. Даже если я смогу найти какой-то лучик света в этом темном мире, тьма поглотит его, если я буду и дальше двигаться этим курсом.

– Итак, скажи мне, – говорит он, вытянув руки вдоль подлокотников, – как ты получила такое имя? Лондон очень необычное имя, особенно для маленького городка в Миссисипи.

– Мне сказали, что моя мать назвала меня в честь… – я замолкаю. Улыбка. – Она назвала меня в честь своей любимой мыльной оперы.

Он хмурится.

– Тебе сказали, – повторяет он, подчеркивая мою оговорку.

От него ничего не ускользнет. Обращает внимание на каждое слово и интонацию. Моя очередь уклониться. Я смотрю на часы.

– Итак, мы договорились, – говорит он, привлекая мое внимание. – Сегодня мы не будем говорить о матерях, док.

Я выпрямляю спину.

– Это может быть темой другого дня. – Темой, к которой я не буду прибегать, так как мне нечего сказать. Осталось всего несколько размытых фотографий, которые сохранил мой отец, и ее сад на заднем дворе. – Большинство моих пациентов тратят годы на эту тему. У нас не так много времени.

От упоминания о том, что его время кончается, его лицо каменеет.

– Тогда на что у нас есть время?

– Боюсь, сегодня уже ни на что.

Когда я начинаю вставать, он сдвигается вперед.

– Мы очень похожи, – начинает он.

Пора заканчивать сеанс – разумно прекратить его прямо сейчас, – но любопытство заставляет меня откинуться назад и остаться.

– Чем же?

Он смотрит на камеру.

– Мы оба любим записывать наши сессии. Я использую это для размышлений.

Я качаю головой.

– Я бы не стала это сравнивать, Грейсон. Это не одно и то же.

– Разве? Мне любопытно. Для чего ты используешь все эти записи? Чтобы возбудиться?

– Мы закончили.

– Ты трогаешь себя, когда просматриваешь их?

Я встаю.

– Ты видела мои записи?

Я поправляю оправу очков.

– Да.

– Все?

Стыд проникает в наше священное пространство. С профессиональной точки зрения, одной, двух или даже трех записей сеансов пыток Грейсона было бы достаточно для постановки диагноза. Но, как и сегодня, несмотря на предупреждения, желание испытать… почувствовать эту запретную связь между нами, было слишком велико.

– Да, – честно отвечаю я. Я профессионал. И как профессионал я имею полное право углубиться в историю пациента.

Но в его глазах блестит вызов разоблачить темные желания, скрывающиеся во мне.

– Какая понравилась тебе больше всего?

Правила психоанализа просты: никаких правил. В этом безопасном убежище я могу признаться, как меня взволновала, как возбудила картинка того, как женщину связали и мучили, пока ее конечности не сломались. Но я не признаюсь об этом вслух. Я отказываюсь уступать ему.

– На сегодня все, – объявляю я. Поправив юбку, иду в коридор, забыв о том, как близко ко мне находится осужденный.

Грейсон не забыл.

Мое шествие в другой конец кабинета прерывается, когда он хватает меня за юбку. Каждый мускул в теле напрягается, волосы на коже встают дыбом, все чувства обращены на него и на то, что он схватил юбку.

В одно мгновение я понимаю, что он намеренно рассердил меня, чтобы вызвать именно такую реакцию.

Звук цепей усиливает мое беспокойство, затем меня тянет назад. Вынужденная подойти к нему, я смотрю вниз, туда, где он сжимает подол юбки, стягивая ткань в кулак.

– Отпусти меня, – требую я, едва сдерживая дрожь в голосе.

Он медленно скользит взглядом по моему телу, прежде чем посмотреть мне в глаза.