Глава девятая

Годалминг, Рождество 1940

Сильвия

С приближением Рождества и окончанием первого семестра в Сомервильском колледже в качестве языковеда, поступило два хороших известия: итальянские войска в Северной Африке были разбиты британцами, а Гарри получил четырехдневный отпуск. Он возвращался домой.

Отчаянно хотелось увидеть супруг, однако при этом, — как ни странно, — я испытывала робость. С момента свадьбы мы провели вместе менее двадцати четырех часов, и за те немногочисленные письма, что были им присланы, муж стал почти незнакомцем. Я не знала, как вести себя рядом с Гарри.

Я поделилась страхами с мамой.

— Милое дитя, он, в чем не сомневаюсь, изменится. Но он все еще твой Гарри. Дай ему время. Дай себе время, и все будет хорошо.

Я скорее решила понадеяться, нежели поверить в материнскую правоту.

Мама Гарри жила в Гилфорде в нескольких минутах езды на автобусе от дома; он решил провести свой отпуск с ней, предпочтя не заглядывать в дом моих родителей. Что означало собрать небольшой чемоданчик, а также подарок для супруга — дурно связанный мною джемпер, и баночку ежевичного варенья для миссис Вудс, которое мама сварила из последних запасов сахара.

Провела я всю поездку беспокойно, размышляя, права ли мама, был ли он все еще моим Гарри, а я его Солнышком.

Когда он открыл дверь, не сумела сдержать тихий вздох. Гарри был исхудавшим, с безжизненными глазами и впалыми щеками. То был не прежний весельчак, которому я махала на прощание; вместо этого парень, казалось, постарел лет на сто, сделался сутулым и беспокойным.

Гарри сунул руки в карманы и попытался улыбнуться.

— Здравствуй, Сильви, — и подался вперед.

Я подумала, что он собирается поцеловать меня; вместо этого он взял мой чемоданчик. Боже милостивый, он и вправду был незнакомцем. Должна ли я была пожать ему руку?

Тем вечером, поужинав жареным голубем, аккуратно разделанным на три части, мы сидели одни перед камином. Миссис Вудс была тактичной и предоставила нас самим себе; мы молча сидели, пока я не стерпела:

— Гарри, что стряслось? Умоляю, скажи. Не могу вынести молчания!

Он покачал головой.

— Хочешь, чтобы я ушла? — прошептала я.

Гарри снова покачал головой, затем расплакался. Я прежде не видывала плачущего взрослого мужчину, и я понятия не имела, что делать и как себя вести.

— Не желаешь чашечки чая? — растерянно спросила я.

Все его тело сотрясалось от тихих всхлипов.

— Может, позвать твою маму?

— Нет, — вскрикнул он. — Не зови ма, ее сердце разорвется, если увидит меня в таком состоянии.

Полагаю, Гарри считал, что мое собственное сердце достаточно крепкое.

Он плакал во весь голос в течение нескольких минут, прежде чем прийти в себя.

— Мне так жаль, Сильвия. Ты не должна была этого видеть.

— Ничего страшного, — умудрилась сказать я. — Все в порядке.

— Ничего хорошего, — горько усмехнулся Гарри. — Чертовски омерзительно, вот что это.

Раньше муж не ругался при мне. Я потянулась и взяла его за ладонь.

— Чертовски, — отозвалась я. — Действительно так. Я ни разу не писала об этом, так как не хотела тревожить: я находилась в Лондоне в день первого налета на город. Укрылась на станции метро Оксфордская площадь. Однако, когда я вышла, было донельзя страшно. — Перед глазами вновь образ неизвестной матери с мертвым малышом. — Понимаю, как все ужасно, Гарри.

Гарри не смотрел на меня, но сжал мою руку один раз, прежде чем отпустить. Затем он начал говорить:

— У меня нервы ни к черту. Вот почему отпуск дали. Думают, что четыре дня суррейской атмосферы исправят все, что со мной не так, — и резко рассмеялся. — Руки не перестают трястись. Не переставали трястись, с тех пор как приземлился в Даксфорде после первого воздушного боя. Сидел за столом, передо мной стоял стакан виски, но я не смог его выпить. Просто сидел и таращился. Двое парней из моей эскадрильи были сбиты. Я не был в курсе о «Веселом Джоне Роджерсе», пока не зашел в Столовую для офицеров и не услышал вести, однако я видел тот момент, когда Дики Браун умер. Пара 109-х выбрала парня мишенью. — Он выдержал мучительную паузу. — Я кричал в рацию о Мессершмиттах на хвосте, но было слишком поздно. Опоздал. Видел, как дым валил из кабины, как самолет Дикки спиралью рухнул в море и исчез. — Из глаз Гарри хлынули слезы, — Дикки было девятнадцать лет.

Я не знала, что делать, поэтому просто сидела и слушала.

— Знаешь, что хуже всего? Ожидание. Будет ли сегодняшний день днем, когда я умру? Днем, когда получу настолько сильные ожоги, что даже родная мать не узнает? О Всевышний, не позволяй мне выжить получеловеком. Еще испытываю парализующее чувство вины, что я не среди тех, кто погиб с честью. Порою кажется, что смерть встречает как друга, ибо существовать — наказание; я не писал тебе, поскольку руки так сильно трясутся, что едва ручку могу держать. Во всяком случае, о чем бы я тебе рассказывал? О том, что я не боюсь умереть, однако такая жизнь приводит в ужас? О том, что я трус? Что будучи двадцатиоднолетним, я старик в эскадрилье? Что боюсь потерять рассудок?

Мы держались за руки, пока огонь не угас, превратившись в тлеющие угольки; то было единственное утешение, которое я могла предложить; потом мы молча легли спать.

Я подвела его.

Гарри вернулся в эскадрилью, утверждая, что воздух Гилфорда все же излечил его. Нацепил маску мужества для матери, но я-то знала правду. И он ни разу не назвал меня «своим Солнышком».

Я вернулась в Оксфорд, но сердце мое не лежало к этому, и вся веселость рождественских елок и пения уступило место сырому и мрачному январю.

Общественный дух блицмассы 1940-го померк, и мрачные известия поступали с фронта: немецкие и итальянские войска напали на Югославию, Грецию и остров Крит. Фельдмаршал Роммель руководил силами оси Италии и Германии в Северной Африке.

На Пасху я отправилась на утреннюю службу и истово молилась вместе со всеми, однако было почти невозможным верить в Воскресшего Христа, когда каждый день преподносил дурные вести. Значило ли это что-то, если Джерри молились тому же Господу? Я наблюдала за тем, как один из телеграфистов на велосипеде разрыдался — бедолага доставил столько телеграмм, извещающих матерей о смерти сына, жен — о том, что их мужья не вернутся, чтобы быть отцами своим детям, отчего парнишка прослыл парией. Говорил, что его проклинали и уехал на велосипеде прямиком в Изиду, и его пришлось выуживать группе девушек на лодке. Он не переставал кричать, когда его увозила скорая помощь.

Тогда я решила, что первый год в Оксфорде станет последним, и, не рассказывая ни Гарри, ни родителям, подала заявление о вступлении в Женскую вспомогательную службу военно-воздушных сил. Я знала, ЖВС ВВС была завалены добровольцами, и оформление документов требовало времени, так что у меня оставалось, возможно, пара месяцев, прежде чем должна была признаться в содеянном.

Мы все были потрясены, когда Гитлер ополчился на своих союзников и в июне направил в Россию три миллиона солдат и три тысячи пятьсот танков. По крайней мере, предполагалось, что Сталин теперь на нашей стороне, что бы это ни значило. Это положило начало Восточному фронту, который впоследствии понесет двадцать миллионов жертв. Американцы согласились поставлять больше вооружения Британии по штрафному соглашению Ленд-лиз. Это было уже хоть что-то.

Конец семестра в Тринити пришелся на начало лета, и я уехала из Оксфорда на длительные каникулы. Бодро попрощалась с друзьями и однокурсниками, ведь знала, что не вернусь.

В Годалминге родители рады были меня видеть, однако чувствовала я себя беспокойно и не в своей тарелке; сейчас я думаю об этом как о последних днях юности. Документы о призыве пришли на третьей неделе летних каникул. Мне предстояло проехать двести миль на поезде к северу до Королевских военно-воздушных сил Уилмслоу в Чешире, где начнется обучение в Женском вспомогательном ВВС.

Мама сидела молча, а отец с мрачным и отрешенным видом стоял, глядя в окно с решетками, из которого открывался вид на то, что осталось от сада с розами.

— Понимаю, ты ужасно разочарован, — спокойно произнесла я, — но я должна внести свою лепту. Ты занимаешься организацией Хоум-Гарда по всему юго-западному Суррею, а мама помогает в Женской добровольной службе. Не могу просто так вернуться еще на два года в Оксфорд и притворяться, что все нормально. — Я повысила голос: — Немцы могут прибыть в любой день. Я не в состоянии просто сидеть и ждать их. Не могу. Просто не могу. Я тоже должна выполнить свой долг. Я вступаю в Женский вспомогательный ВВС, и я хотела бы ваше благословение.

Отец сунул незажженную трубку в рот, а мама безмолвно покачала головой. Я впилась короткими ногтями в ладони; мои маленькие кулаки были такими же никчемными и бессмысленными, как и я сама.

Тишина тянулась невыносимо долго, пока затхлый воздух старого дома не стал казаться густым подобно дыму.

Никто все еще не говорил. Никто не шевелился.

Сердце так громко стучало в груди, что казалось, стены дома должны дрожать в унисон.

— Она права, Джеральд, — неожиданно раздался мамин мягкий голос. — Мы все должны внести свою лепту.

Я затаила дыхание. Отроду не слышала, чтобы мама противоречила отцу. Ни разу.

Я метнула взгляд к нему: отец стоял прямо, косые солнечные лучи углубляли морщины на изможденном лице; твидовый пиджак потрепался на локтях.

Отец не обернулся, когда заговорил, чтобы взглянуть на нас; взгляд его был рассеянным и отстраненным:

— Я надеялся, — медленно начал он, — что мой единственный ребенок будет отчасти в безопасности. В Оксфорде.

Я и не знала, что сказать — ответ оказался не таким, как я ожидала, — поэтому сидела, наблюдая за ним в замешательстве и в безмолвии.

— Тебе не нужно мое разрешение, дабы делать то, что ты должна, но оно все равно имеется. Горжусь тобой, Сильвия.