Въезд в Береговую Охранку преграждал выцветший, ржавый шлагбаум. Выглядел он нелепо, тем более, что никакого забора рядом не имелось. По правому борту машины тянулась рыжая извилистая лента реки. Вместо воды там была пыль, из-за чего речка казалась точной копией тракта.

– Что такое куманика? – спросил Водила.

– Ягода, – сказал Поляков, – обладала наркотическим действием. Вызывала состояние называемое «кумар».

– Эй, там! – крикнул от шлагбаума, – Вы кто! Смотрите, у нас ружья есть!

– Да курьеры, мы курьеры!! – заорал Водила, – Письма привезли! Открывай что ли!

Береговая Охранка тоже вымирал. Как река с обнажившимся руслом, он только сохранял видимость поселения. Багги медленно катился по центральной улице, вздымая красноватую пыль в пропитанный духотой воздух. Отчетливо пахло гнилью и нечистотами. Где-то плакал ребенок. Перекошенные лачуги были темны и с виду безжизненны, но где ни будь в глубине нет-нет, да мелькнет человеческое лицо. В конце улицы, на покосившимся от времени бетонном столбе подобно жутковатой грозди винограда висело пять фигур, с первого взгляда на которые пробирала дрожь.

– А они не слишком стремятся стать дикими, – сказал Ганнслингер, – раз вешают своих мутантов.

К багги стал стекаться народ – все худые, выжженные солнцем, смотрели с непонятной надеждой. Поляков поднялся, и, держа в руках пачку писем, стал выкрикивать фамилии адресатов, как делал до этого много раз. К нему тянулись скрюченные руки, и тогда он отдавал письма, и каждый раз наблюдал странную вспышку счастья на изможденных лицах горожан. Что их делало такими счастливыми? Не от того ли, что чувствуют себя не забытыми? Что о них помнят? Те триста километров, что отмахали от последнего цивилизованного поселения для них все равно что три или тридцать тысяч – невообразимая, невозможная пропасть.

– "Почта, – это нити, связывающие мир, – подумал Поляков, отдавая очередное письмо – то, что не дает ему окончательно развалиться".

– Как у вас тут? – спросил Водила старика, сморщенного и согбенного до того, что возраст уже не угадывался.

– Живем, потихоньку. Народ болеет, но все незаразно. Говорят, болезни передаются по наследству. Мутантов вот, вешаем, чтобы генофонд, значит, не портили. Мусорщики еще лютуют очень. Волки…

Старик ждал письма, но так и не получил. Народ на площади потихоньку рассасывался, мутанты качались на ветерке как диковинные сумрачные мобили. Горожане говорили Полякову спасибо, и храни тебя Бог, и ты там поосторожней в пустыне, и я счастлива, от того, что еще есть такие люди как вы.

– Я слышал, вы в Гробницу собираетесь? – спросил старик.

– Именно, – произнес Водила, – письмо туда есть.

– Это ж, кому?

– Как кому? – спросил Поляков, – там же живут.

– Вы что не знаете? – сказал старик, – туда с неделю как нагрянули Мусорщики и почти всех вырезали! А кого не вырезали, отправили на работы.

– Вот черт, не ожидал, – сказал Водила, – совсем ведь страх потеряли. В наглую лезут!

– Из города обещали вроде прислать солдат, – произнес старый горожанин, – но то было с полгода назад.

Четыре письма так никто и не забрал. Адресаты были или мертвы, или затерялись в круговерти строящихся и тут же вымирающих городов.

Константин получил еще несколько писем, и провожаемый добрыми пожеланиями багги покинул город. Люди махали ему вслед, кое-кто плакал, потому что с уходящим автомобилем обрывалась их последняя ниточка связи с внешним миром. Радиоприемники давно не работали – висящая высоко в облаках, пропитанная жестким излучением пыль не пропускала никаких волн.

Справа тянулась мертвая лента реки Куманики, справа стал громоздиться красноватый, изрезанный трещинами массив. Солнце приобрело оттенок красный металлик и сползло к горизонту. В наступившей полутьме миновали несколько городов призраков – пустынных, и вместе с тем полных сумрачной жизни.

Ночью опять пришли волки – трехглазые, с чешуйчатыми крысиными хвостами. Передние лапы у зверей срослись в одну уродливую, многосуставчатую конечность, а задние были неимоверно удлиненны, как у кенгуру. Под мутным светом луны они сновали подле палатки, пока Ганнслингер не застрелил троих. Но и после этого их глаза (красные, а не зеленые) то и дело возникали из душной, пропитанной пылью тьмы.

– Так все-таки, что будем делать с Гробницей? – спросил Водила.

– Письмо, – сказал Поляков, – мне кажется оно чем-то важно.

– Но не Мусорщики же в получателях?

– Нет, оно… внутрь.

– В Гробницу? – сказал Ганнслингер, – вот это да.

– Не боишься?

– Мы же курьеры…

На вороненом металле пулемета сконденсировалась роса. Но долго не удержалась – испарилась тяжелым, пахнущим аммиаком, паром. Утренние часы прошли в пути. Поляков задремал на своем пассажирском сидении, а Водила все гнал и гнал через Мертвые земли, и странные чешуйчатые создания, потревоженные шумом двигателя, высовывали из нор уродливые морды и провожали машину желтыми бессмысленными глазами.

К полудню стукнула задняя рессора, и Константин с Водилой устало матерясь, битых полчаса вправляли ее на место. Ганнслингер в это время прикрывал их из стрелкового кокпита, водя стволом пулемета по запыленным, выжженным солнцем скалам, в которых наблюдалось какое-то шевеление.

Потом снова поехали, миновав развилку, где тракт и русло реки расходились, и дорога уходила в самое сердце Мертвых земель.

А через час повстречали первого демона.

Он возник у самого горизонта – грузная, высокая тень, и вдруг очутился совсем рядом, словно расстояния для него не существовало. Демон был огромен, метров пять высотой, явственно антропоморфен и фигура его сделал бы честь любому культуристу. Туго натянутая кожа была ярко алого цвета, золотистые глаза с вертикальным зрачком сияли под роговыми щитами век, а голову украшали два витых рога, цвета старой слоновой кости. Длинный раздвоенный хвост волочился за демоном по пыли, а в руках тварь держала два меча с зазубренными лезвиями и хитрой резной гардой. Демон глухо ревел.

Поляков еще не успел соорентироваться в происходящем, как Водила уже дал по тормозам, останавливая багги. С визгом колеса крутнулись назад, разворачивая машину правым бортом к демону.

Ганнслингер не медлил – качнувшись в своем кокпите, он развернул пулемет в сторону твари и звучно поставил его на боевой взвод.

Демон попер вперед, занося меч – все тело твари дышало неимоверной силой, а меч он держал так, что не оставалось сомнений – он опытный фехтовальщик. Трехпалые лапы гулко топали по пыли. Мышцы ходили как шатуны. Тварь еще раз взвыла, как, наверное, могли бы выть сгинувшие поезда, так, что заглушила даже завывание двигателя багги.

А потом все перекрыл дробный рокот пулемета. Первая же очередь, пущенная с близкого расстояния, без остатка вошла в тело демона. Красная кожа лопалась, пули вонзались в плоть, в воздух взлетали оторванные кровоточащие чешуйки. «Дегтярев» работал без остановки, орошая пыль потоком поблескивающих на солнце латунных гильз. Демон наступал, а Ганнслингер все стрелял и стрелял, и свинцовые подарки из старых времен делали огромные, кошмарные воронки в теле твари. Зазвенел, а потом переломился один из мечей, а следом под напором крупнокалиберных пуль оторвалась левая рука.

Водила дал газ и багги рванулся назад, загребая пыль своими большими колесами с высоким протектором. Передок машины припадочно подпрыгивал на кочках.

Демон заорал, но вопль был уже не тот. Тварь была похожа на решето, ее пробивало насквозь и кровоточащие куски жесткой шкуры оставались позади. Три заряда вошли в правую глазницу и оранжевый глаз лопнул, а потом пули, звонко пробив толстый череп, застряли в маленьком мозгу твари.

Демон сделал еще шаг и рухнул. Пыль взлетела столбом, а потом осела, пропитавшись брызжущей в стороны кровью. Когтистые лапы бессильно скребли по земле. Меч воткнулся в грунт и торчал, покосившись, наподобие очень старого надгробья.

Багги снова встал, а потом подкатился поближе и Ганнслингер высадил еще одну очередь в голову отходящего демона. «Дегтярев» замолчал, и слышно стало, как потрескивает нагревшийся корпус.