Страшной трапезы. Останки Чука плавали в густом вонючем жиру закопченной сковороды, что стояла на печке. Их было не много, останков.

На негнущихся ногах Валерий подошел к печи и остановился. Он смотрел. Смотрел на тонкие желтые кости, на покрытый ошметками темной шерсти череп, что в неизбывной муке скалил длинные резцы. Смотрел на свитый колечками почерневший хвост и скрюченную переднюю лапу с растрескавшимися коготками.

Смотрел на свою новую жизнь – жизнь, сгоревшую в чаде паленой шерсти и запахе дешевого масла.

Окончательно. За окном падали и умирали снежинки – одна из другой.

Этим же днем Валерий запил. Да так, что все предыдущие запои казались на фоне этого легким вечерним коктейлем. Семь дней он пил беспробудно, а на восьмой день у него случилась белая горячка и он стал пускать изо рта пену и бросаться на прохожих, после чего был отловлен милицией и после соответствующих профилактических побоев отправлен в вытрезвитель. Сознание к нему не возвращалось еще два дня, и лишь к третьему дню случилось легкое просветление.

Тогда то, в тесной камере-палате районной наркологической больницы ему неожиданно пришло в голову, что у Чука не было длинного, вьющегося кольцами, хвоста, как не было таких выдающихся желтых резцов и серой шерсти. Но было уже поздно – затуманенный интоксикацией и дешевыми лекарствами мозг Валерия уже не мог логически сопоставить факты и пришедшая мысль погасла в очередном приступе горячечного бреда.

Выйдя на свободу, он снова запил. Жизнь вошла в привычную колею.

Он поднялся рано утром и вышел в хмурое, туманное, подобие рассвета. Было холодно, темно, шел колючий, резкий снег, но Константин Поляков не собирался оставаться сегодня дома. Как впрочем, и вчера, и позавчера. Как и завтра.

Он любил свою работу – пусть другие называют ее глупой и не соответствующей статусу.

Даже откровенно вчерашним днем – все равно любил. А когда любишь, все равно что, прощаешь многое.

Почтальон по имени Костя, тридцати лет от роду, без особых амбиций и жизненных планов, и, кроме того, единственный сотрудник мужеского полу в районном почтамте бодро топал сквозь вяло просыпающийся день и с удовольствием вдыхал морозный воздух.

Ну и что, что почтальон? Пусть другие подтрунивают – с толстой сумкой на ремне кто стучится в дверь ко мне? Есть работы и похуже, даже много похуже. Вот, например мусорщик – он их регулярно видит по утрам – злых, неопохмелившихся, с матом ворочающих смрадно воняющие ржавые бачки, а потом загружающих их на подъемник, глядя как вниз осенним дерьмопадом вялятся отходы жизнедеятельности окрестных домов. А ведь впереди целый день трястись в благоухающей таратайке, мерзнуть, вдыхать запах отбросов и перегара соседа.

Или вот, например, дворники. Они вообще то неплохие, хотя и необразованные. Просто с утра у них всегда плохое настроение – еще бы, вставать в такую рань и чистить тяжелый, нападавший за ночь снег, прекрасно сознавая, что та же перспектива будет и завтра и послезавтра, и вообще пока не закончится эта мерзкая зима.

Или даже водители грузовиков коммунальных служб – что под утро выгоняют свои, похожие на огромных оранжевых жуков грузовики и начинают полировать ими обросшие снегом улицы.

Час за часом медленно ползут вдоль бордюра под заунывный, давящий на уши шум двигателя, и так хочется спать, и руки мерзнут на сколькой баранке.

Нет, хорошо быть почтальоном. Особенно здесь, у них. Район маленький, легко обходится за пару часов пешком. Места знакомые с детства. С детства знакомый народ, что под конец твоего обхода начинает спешить на работу. Опять же людям полезен. Вот здесь, в этой толстой, криво сшитой из кожзаменителя, сумке на ремне, газеты, журналы и письма – главное письма, которые отправили совсем незнакомые люди другим незнакомым людям, отослав вместе со строками часть себя – хорошую или плохую, поделившись надеждой, счастьем, тяжелыми предчувствием.

А ты работаешь перевозчиком – переносишь чужие эмоции тщательно скрытые от посторонних глаз белыми бумажными конвертами, и может быть поэтому, чувствуешь себя нужным. Это очень важно – чувство долга, чувство полезности. Тебе доверяют, а значит, изволь выполнять свою миссию качественно. И пусть в твоей сумке не секретный план военного наступления, а всего лишь вечный пересуды старушек, треп домохозяек, да воркование влюбленных парочек разлученных случаем, все равно – они на тебя надеяться, и вполне возможно, расстроятся, не получив желанного послания. У них будет испорчен день или даже сломана жизнь – на почте ведь не читают того, что пишется в письмах. Не позволяет им давно сформулировавшееся подобие кодекса чести.

И Константин Поляков не хотел никого расстраивать, а уж ломать жизнь и подавно – он был добрым и мягким по натуре, так что имелось у него одно правило: письма доставлять всегда. Даже если это требует лишних затрат времени и сил. В конце концов эти самые затраты не идут не в какое сравнение с чувством морального удовлетворения и гордости за себя после каждого такого внепланового акта доставки.

Воистину, немного народу может позволить себе такую гармонию. Полякову было чем гордиться. В итоге он был одним из немногих оставшихся настоящих энтузиастов своего дела. А таким людям смешки посторонних и даже язвительные замечания коллег по работе совершенно без разницы.

Вот и этим сумрачным утром самого конца декабря, Поляков вышел на обход в приподнятом настроении. Пускай сверху идет мокрый снег, а тучи так низко приникли к земле, что, того и гляди, породнятся с туманом, пускай серая холодная завесь скрывает яркую предновогоднюю мишуру. Пускай, ноги скользят и путаются в грязной, полужидкой каше.

Наплевать, когда в сумке лежат свежие письма, а где-то дальше – в городе, люди ждут их, с нетерпением или хотя бы с легкой заинтересованностью, что уже хорошо.

Константин топал вдоль улицы, сумка хлопала его по боку, он кивал дворникам и те хмуро зыркали на него в ответ, улыбался мусорщикам и они лишь глянув на него, обрушивали очередной мусорный водопад в недра своих машин, он даже приветливо кивал оборванным, вышедшим на дневное собирательство опустившимся бомжам и шутливо отдавал честь занявшим рыбные места милиционерам. Те ухмылялись скабрезно и тыкали в него пальцами – вот, мол, придурок пошел! Но Поляков на них не обижался – они явно не любили свою работу.

Утренние сонные фонари проплывали у него над головой оранжевые и синие, добрые и злые, теплые и холодные. Тени от него множились, дробились и играли в какую то свою игру, а со всех сторон, словно дыхание могучего многоглавого зверя доносился шум просыпающегося города, нехотя готовившегося встретить новый день.

Вот и первый дом – подъезд, почтовые ящики как соты приклеенные к стене. Ворох рекламных проспектов наверху и пара истоптанных листков под ногами.

– Вот и я, – сказал Константин, опуская первую порцию печатного слова в тонкую прорезь.

Сюда пара газет, сюда письмо, а сюда яркую цветастую открытку пестреющую еловыми лапами – их будет все больше, этих поздравлений с новым годом, официальных и не очень.

Толстый глянцевый журнал в пластиковой упаковке – яркий, модный и бессмысленный.

Пара писем – их становится все меньше, надо признать – народ все охотнее осваивает электронную почту, гонится за высокими технологиями. Придет день, и они совсем исчезнут, конверты из плотной бумаги с синими завитками букв внутри. Полякова это слегка печалило, он видел, что день этот уже не за горами. А жаль – есть что-то романтичное в написанных живой рукой строчках.

Он обошел еще один подъезд, и еще, и в каждом оставлял что-то от себя, словно странный сеятель, что вместо зерен рассыпает хрустящие белые листы бумаги.

Константин довольно давно работал почтальоном – он знал свой участок, и почти знал людей, что живут на нем. Он давно выучил их пристрастия. Каждый из этих, живущих за закрытыми дверями людей заказывал себе что-то свое, отражающее его вкусы и пристрастия.