Законы физики сыграли против него, и огромный черный пес на полном ходу запнувшись от скорчившегося человека, перелетел через него, и, получив мгновенный крен в сорок пять градусов, вошел в сваливание.

Мелькнули в воздухе скрюченные лапы с тупыми когтями, плоская морда с лезущими из орбит глазами, веер слюней блеснул на слабом зимнем свету, а потом Бульдозер с глухим ударом вернулся на грешную землю.

На миг воцарилась тишина, Валера чувствовал, как трепещет крохотное сердечко Чука, замершего у него в ладонях.

– Ты что творишь, гад?! – страдальчески крикнул кто-то, – что с животным сделал?

Валера искоса глянул вправо, потом влево. Справа к нему бежал Лапкин – на лице боль и злость, слева со льда медленно поднимался Бульдозер – на морде выражение, словно попал под давший ему имя образец строительной техники.

– Сволочь поганая!! – надрывался Лапкин, – Вонючий бомж! Развели вас, шагу нельзя ступить, чтоб не запнуться!! Собак жрут, сволочи!!!

Валера молчал. Он уже знал, что все позади. Чук был спасен – вот он замер в ладонях.

Даже, наверное, и не знает чего избежал.

Причитая, Лапкин миновал Валерия и помог подняться Бульдозеру. Создавалось впечатление, что если бы тот не смог, Лапкин бы понес его на себе. Но Бульдозер встал – гонор в нем пересек нулевую отметку, хвост вяло дернулся в стылом воздухе и ретировался вниз, так безопасней.

Лапкин все орал, остановился подле Валеры и даже занес ногу, чтобы ударить, но совсем рядом была улица и пешеходы уже смотрели заинтересованно, так что бить не стал.

Убрался сам и потащил прочь своего ошалевшего пса. Когда Лапкин отошел на приличное расстояние Валера поднял голову и улыбнулся – он выиграл очередную битву, защитил Чука, а значит, живет уже не зря.

Но прогулки пришлось прекратить.

В конце недели снова заявился Слюнявчик. Долго и нудно стучал в закрытую дверь, а, на вопрос Валерия что ему надо, разразился длинной и слюняво-угрожающей речью.

– Ты нас не уважаешь что ль? – вопрошал он, – Возгордился блин совсем?! Мы быдло, да?

Такое что и разговаривать с нами нельзя? Так ты хочешь сказать?!

– Уходи! – сказал Валерий, – иди прочь!

– Кого ты там прячешь?! Думаешь, если дверь закрыл, я не увижу, да?

В конце концов, он ушел, буркнув напоследок, что так лучших друзей обижать нельзя, и в следующий раз он придет с Волчком – популярно объяснить Валере, что так не поступают.

Валере было плевать. Волчка он не боялся. Он за себя вообще не боялся – отучила его жизнь думать о завтрашнем дне. Он боялся лишь за Чука.

– Ничего, – сказал он, слушая, как Слюнявчик, гулко топая, взбирается вверх по лестнице, чтобы выбраться на крышу, – Ничего Чук, не пристало нам их бояться.

Он протянул руку к клетке и Чук привычно прыгнул сначала на кисть, а потом ловко перебирая коготками на плечо. Там и замер.

Эх, ничего в тот момент не показалось Валере угрожающим. Не предупредил его внутренний голос, не звякнул внутри тонкий серебряный звоночек – обрати, мол, внимание – плохо это может кончиться.

Ничего этого не было. Жил Валера себе дальше – общался с Чуком, крутился, вертелся, а в последнее время вдруг заметил, что зачастую выходит на улицу просто так – погулять.

И вроде все та же серая зима, да снег сверху, а как-то иначе стал воспринимать окружающее. Может, потому что год кончался – и новогодье давало уже давало о себе знать цветными гирляндами в витринах дорогих магазинов? Может, люди стали чуть напряженнее, может быть веселее, а может просто более нервными? И все чаще слышны на улице чьи то резкие голоса – счастливые или злобные, но не нейтральные. Город слегка ожил, встряхнулся под снегом и многокилометровыми лентами цветных огней, вздохнул, и приготовился к новой своей фазе существования.

Было ли так всегда, или только в последний год? Валера не знал, но склонялся к тому, что было.

Было, просто он уже не видел и не слышал этого.

В конце декабря Валерий пришел домой и объявил Чуку, что собирается устроиться на работу.

– Хватит тунеядствовать, – сказал он восхищенно замершей морской свинке, – будет работа, будут деньги. Будут деньги, будет все остальное. Квартиру снимем настоящую, а Чук? С ванной! Меня теперь возьмут – они непьющих любят.

Чук фыркнул, и завозился в своей клетке. Как и Валера, он, похоже, приближался к своему счастью.

За полторы недели до нового, лучшего, чем прежний, года, ныне бездомный, но владеющий многочисленными мечтами, Валера возвращался домой.

Он гулял – снова гулял просто так, шел себе в толпе, глядел по сторонам и, похоже, наслаждался жизнью. Последний раз это было так давно, что он уже не помнил этого забавного ощущения, когда краски ярче, небо за тучами голубое, а грязный снег скрывает зимнюю сказку, жухлую траву и обещание весны. Хорошо было просто так идти. Гордо, как человек. И никто не трогал его, не приставал, даже не смотрел косо – просто потому, что так может идти только уверенный и ничего не боящийся человек. А одежда… что одежда – это был как раз тот случай, когда не она красит человека. Редкий случай.

Он был вполне счастлив, бомж Валера, счастлив до того момента, пока у подъезда его дома вдруг не появилась скособоченная тень и не метнулась к нему навстречу. Валера замер. Давешнюю подругу Маньку он не видел уже с месяц или около того – с тех самых пор как произошел тот досадный инцидент с собакой. Содрогнулся, вспомнив, как лупил ее ногами. У нее и сейчас были синяки под обоими глазами – совсем свежие.

И еще возникло нехорошее предчувствие – маленький серый авангард большой армии горя.

– Аа… В-валерка, мля!! – заплетающимся языком возвестила Манька на пол улицы, говорить ей, впрочем, мешали и разбитые до состояния полной недееспособности губы, – п-пришшел? А мы тут к те зашли, а т-тя нет? Где гуляешь, а?

– Зашли? – сказал Валера тихо, – когда зашли?

– Да п-прямо щаз! Я, Костюнчик и Волчок! Погудели!

Валере стало очень холодно – куда холоднее, чем было сейчас на улице. Много холоднее.

Мир сделался нечетким, кружащимся серым снегом.

– Что… Что вы сделали?! – прошептал он еле слышно.

Манька раскрыла по шире глаза, вгляделась в него, а потом испуганно отшатнулась. Что-то подсказало ей, что именно с такими глазами человек и совершает убийство.

– Да ниче… – выговорила она, – Я ж грю, погудели хорошо. Слюнявчик обещание сдержал и крысу, что ты поймал, на закусь съел. Поймай еще, а?

Небо рухнуло на землю, соприкоснулось с ней в грохочущем и плавящем снег и мерзлую почву объятии. Он не верил, не мог поверить. Мир кончился, время вытекло из исполинской стеклянной половины апокалипсических песочных часов и замерло. Замерзло.

Все кончилось.

Валерий вдруг обнаружил, что все еще стоит на ногах – каким то образом держится и не падает, хотя хомут обрушившегося несчастья уже висит на шее, черный, неподъемный, и немилосердно давит.

Но силы были – и он, оттолкнув перепугавшуюся Маньку с дороги, побежал вперед к мигающей желтыми окнами громаде дома. Ноги несли его сквозь снег сами по себе, без малейшего понукания. Несли к двери, дальше по коридору мимо опешившей консьержки, вверх по лестнице – выше, выше, мимо разноцветных прямоугольников чужих дверей, за которыми живут себе счастливые обладатели своего жилья, много-много этажей без малейшей усталости, и дальше, к одинокой двери на чердак.

Рывком дернув дверь, он ворвался к себе домой, в свой пентхаус, в место, которое он привык считать домом и надежным убежищем. Ворвался, пылая от ярости, готовый бить и убивать, и твердо зная, что если застанет этих сволочей на месте преступления то живыми они не уйдут. О! Нет прощения этим мерзавцам и нелюдям! Этим человекообразным прямоходящим тварям! Скотам в человеческом обличье!

Валера стоял на пороге, тяжело и с хрипом дышал, и бессильно сжимал кулаки.

Потому что все уже закончилось, и на чердаке уже никого не было. Лишь сиротливо ютились на столике остатки нынешней трапезы.