— Пожалуйста, не делай мне больно.

Я чувствую, как что-то сжимается у меня в груди, что-то похожее на жалость. Я безжалостно подавляю это чувство, как меня учили. Так, как я всегда поступал. В моем мире нет места милосердию, нет места нежным эмоциям.

Они убьют тебя быстрее, чем любая пуля.

— Заткнись, — решительно говорю я ему. — Я не причиню тебе вреда.

Пока, шепчет мой разум.

Я прогоняю эту мысль прочь, крепче сжимая пистолет. Мужчина вздрагивает от моего движения, у него вырывается приглушенный стон. Он сильнее вжимается в угол, как будто пытается слиться с кожей.

— Ч-чего ты от меня хочешь? — спрашивает он, переводя взгляд с моего лица на пистолет и обратно. — Я никому не скажу, клянусь Богом. Я ничего не видел!

Я невесело усмехнулся и покачал головой. Он действительно понятия не имеет, с кем имеет дело, не так ли? Если бы я получал по доллару каждый раз, когда какой-нибудь бедолага ссылался на пятую поправку, прежде чем я всаживал ему пулю в лоб, я был бы очень богатым человеком.

— Уверен, что не видел, — говорю я, и мой тон сочится сарказмом. — Точно так же, как ты не видел, как я прострелил череп того парня, верно?

Его лицо становится еще белее, дыхание перехватывает. Он выглядит так, будто его вот-вот стошнит, цвет его лица приобретает отчетливый зеленый оттенок. Я чувствую вспышку раздражения, и мои губы кривятся в усмешке.

Я гребаный наемный убийца, а не нянька. Если этот гражданский собирается блевать, то лучше бы ему не попасть на мои гребаные ботинки. Машина с урчанием едет по скользким от дождя улицам, свет уличных фонарей окрашивает испуганное лицо мужчины в чередующиеся оранжевые полосы и тени.

Я держу его на мушке, не отрывая взгляда от его лица, пока изучаю его в колеблющемся свете. Он моложе, чем я сначала подумал, наверное, лет двадцати пяти, не больше. Слишком взрослый, чтобы его можно было назвать мальчиком, но все еще мягкий во всех отношениях, чего такие мужчины, как я, никогда не смогут себе позволить.

Его волосы искусно взъерошены, что требует времени и специальных средств, локоны достаточно длинные, чтобы заигрывать с воротником его футболки. У него красивые, почти нежные черты лица, которые нравятся некоторым парням, большие глаза, полные губы и высокие скулы.

Обычно не мой тип, с другой стороны, я сейчас не очень-то склонен к быстрому перепихону. Я просто пытаюсь понять, что, черт возьми, мне с ним делать, с этим свидетелем, которого я должен был прикончить в ту же секунду, как только увидел.

Стандартная процедура в подобных ситуациях проста: убрать помеху, заставить тело исчезнуть, продолжать заниматься своим делом как обычно.

Я делал это больше раз, чем могу сосчитать, стирал жизни так же легко, как затушил сигарету. Так должно быть и с этим человеком, с этим ничтожеством, которому посчастливилось оказаться не в том месте и не в то время. Но по какой-то причине мой палец на спусковом крючке словно застыл.

О, я держу пистолет направленным ему в голову, как хороший маленький убийца, но холодная расчетливость, которая обычно течет в моих жилах, иссякла. Глядя в его бесхитростные, полные слез глаза, я чувствую укол чего-то, очень похожего на сомнение.

Это чертовски абсурдно. Я Энцо Витале, самый безжалостный и эффективный убийца в Чикагской мафии. Я всаживал пули в черепа с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы нажать на спусковой крючок.

Милосердие, сострадание, сомнение — эти понятия должны были быть мне чужды, они были выжжены годами крови и жестокости. И все же. Эти чертовы глаза впились в меня, слезящиеся и умоляющие, но все равно такие, блядь, зеленые.

В их зеленых глубинах я замечаю проблеск чего-то, чего не видел уже очень давно. Может быть, никогда. Чего-то, что выглядит почти как надежда. Как будто этот незнакомец, этот дрожащий гражданский в кроссовках, забрызганных кровью мертвеца, ищет хоть каплю человечности в монстре, который держит его на мушке.

Как будто он верит, что во мне есть что-то, к чему стоит тянуться, какая-то поблекшая крупица порядочности, скрытая под дизайнерским костюмом и холодной сталью моего 45-го калибра.

Это смешно. Это чертовски трагично. Это выбивает воздух из моих легких и раскалывает лед, покрывающий иссохший комок плоти, который я привык называть сердцем.

Никто никогда не смотрел на меня так.

Как будто я — нечто большее, чем просто хорошо одетый ночной кошмар, страшилище, которое бродит по зловещему подполью города. Даже женщины и мужчины, с которыми я ложусь в постель, отводят глаза, когда я раздеваюсь, не желая или не в состоянии встретиться с пустотой в моем взгляде.

Но не этот парень.

Даже когда по его лицу текут слезы, а мой пистолет целует его в висок, он не отводит взгляда. Он не сводит с меня своих невероятно зеленых глаз, в их глубине плавают ужас, отвращение и слабая искорка надежды. Надежды, которая разрушает меня.

Крошечная трещинка в моей железной решимости, трещинка в непробиваемой броне Энцо Витале, заместителя босса мафии и бездушного убийцы. Я не могу нажать на курок.

Не могу разрисовать безупречную обивку «Лексуса» кровью и мозгами этого парня. Не могу смотреть, как эти по-летнему зеленые глаза становятся тусклыми и пустыми.

Вместо этого, в момент нехарактерной импульсивности, я принимаю решение, которое изменит траекторию моей жизни, как пуля в мозг. Я подбрасываю пистолет в руке и с силой ударяю его рукоятью в висок мужчины, точно прицеливаясь даже в тесноте машины. Его глаза закатываются, и он заваливается набок, теряя сознание еще до того, как ударяется о кожаную обивку.

Я ловлю его прежде, чем он успевает упасть лицом в кресло, опуская его обмякшее тело на сиденье. Его голова откидывается на спинку, губы приоткрыты и расслаблены.

— Босс?

До меня доносится голос Джио, в котором слышны замешательство и едва заметный намек на беспокойство.

— Ты хочешь, чтобы я съехал на обочину?

Я отрываю взгляд от лежащего без сознания мужчины, мои мысли мечутся, пока я пытаюсь понять, что, черт возьми, я делаю. Это не по плану, не по правилам.

Предполагается, что я должен устранить свидетеля, а не прибегать к внезапному похищению. Но когда я смотрю на его уязвимое лицо, на темные ресницы, обрамляющие слишком бледные щеки, я понимаю, что не смогу пройти через это.

Я не могу погасить его пылающую искру, независимо от того, как сильно безжалостная, расчетливая часть моего мозга кричит мне сделать именно это.

Игнорируя холодный голос разума, я делаю выбор, который, я знаю, вернется, чтобы укусить меня за задницу. Но в тот момент, когда я ощущаю тяжесть обмякшего тела мужчины в своих объятиях и призрачный огонь его полных надежды глаз обжигает сетчатку моих глаз, я не могу заставить себя беспокоиться.

— Нет. — говорю я, мой голос хриплый и непривычный для моих собственных ушей. — Отвези меня в особняк. У нас гость.

Брови Джио поднимаются еще выше, но он понимает, что лучше не задавать мне вопросов. С приглушенным «Да, босс» он поворачивает руль влево, направляя сверкающий нос «Лексуса» в сторону тихих, обсаженных деревьями улиц Линкольн-парка.

Я откидываюсь на спинку сиденья, голова мужчины лежит у меня на коленях. Моя рука скользит по его волосам, борясь с необъяснимым желанием запустить пальцы в эти мягкие на вид кудри. Вместо этого я опускаю ее на бок, сжимая в кулак кожаную обивку.

Что, черт возьми, я делаю?

Это противоречит всем инстинктам, всем урокам, которые вбивали в меня с тех пор, как я стал достаточно взрослым, чтобы понимать значение своей фамилии.

Ты не оставляешь свидетелей. Ты не проявляешь милосердия. Ты делаешь свою работу быстро и чисто, и никогда не позволяешь этому тронуть тебя. Но когда я смотрю на обмякшее лицо мужчины, на пятно крови на его виске от приклада моего пистолета, я чувствую, как что-то шевелится в пустой полости моей груди.

Не совсем жалость, но что-то близкое к этому. Что-то опасное. Этот человек, с его полными надежды глазами и ароматом ванили, представляет собой угрозу гораздо большую, чем любая пуля или клинок. Он представляет собой риск, помеху, брешь в броне Энцо Витале. И все же я не могу заставить себя сделать то, что должно быть сделано.

Не могу погасить хрупкий огонек в этих зеленых глазах, даже если для этого придется рисковать собственной шеей. Пока «Лексус», урча, несется по спящим улицам, приближая нас к особняку и надвигающейся расплате, я позволяю своим глазам закрыться. Передо мной всплывает лицо мужчины — не бледное и вялое, как сейчас, а раскрасневшееся от ужаса и горящее угасающим пламенем абсурдной, несбыточной надежды.

Эти глаза пронзают меня насквозь, снимая слои льда и стали, которыми я окутал свою почерневшую душу. Впервые за долгое время, которое я не могу припомнить, я чувствую что-то похожее на страх. Не о самом мужчине, а о том, что он пробуждает к жизни во мне. То, что я считал давно умершим и похороненным.

Мои глаза резко открываются, дыхание перехватывает.

Мужчина рядом со мной продолжает спать, не обращая внимания на войну, бушующую в моей грудной клетке. Я заставляю себя отвести взгляд от его лица и смотрю в окно на мелькающие мимо здания. Моя рука, лежащая на бедре, сжимается вокруг знакомой тяжести пистолета.

Что произойдет дальше, зависит от меня. Я тот, кто опустил оружие, кто предпочел милосердие опыту. И теперь мне придется жить с последствиями этого выбора, какими бы они ни были.

Машина замедляет ход и останавливается, за забрызганным дождем стеклом вырастают кованые железные ворота особняка. С тяжелым вздохом я заключаю мужчину в объятия и выхожу в ожидающую темноту, сердце у меня в груди наливается свинцом.

Теперь пути назад нет. Жребий брошен, пуля в патроннике. Все, что остается — это посмотреть, куда она попадет.