– Нет.

– Это ужасно.

– Это свобода, милая.

– Свобода от брачных обязательств?

– Свобода любви…

– Этого нам только не хватало… Ты предлагаешь открытые отношения? Ты думаешь я смогу делить тебя с другими женщинами? Ты считаешь, что мне интересно спать с другими мужчинами?

– Ты говоришь с таким возмущением о вещах, которые кажутся мне вполне нормальными. Смотри, мы рождаемся в окружении людей, большого количества людей… Все эти люди взаимодействуют с нами и влияют на нас. Мы свободно плаваем в океане людей до того возраста, когда становимся готовы обзавестись семьёй. Когда у нас появляется партнёр, мы сжимаемся, вводим себя в мещанские рамки и теряем изначальную связь с океаном людей. В браке каждое наше действие становится обусловленным женой, мужем, детьми, работой, отпуском, утренним и вечерним сексом, пустыми разговорами с друзьями, обязательными визитами к родителям… Вся наша жизнь начинает вертеться в кругу семьи и коллег по работе, а шум океана людей только временами долетает к нам, только на миг наполняет наше сердце прежним энтузиазмом. Конечно, есть личности, которым не нужен океан людей, поскольку они его, честно говоря, боятся и хорошо чувствуют себя только в семейном болотце. Однако есть и другие отпрыски рода человеческого… Этим другим мало семейного болотца, мало трудового озерца… Им нужен океан людей во всей его полноте и непредсказуемости, поскольку они чувствуют себя его частью с детских лет до самой старости. Понимаешь? И нет ничего более здорового, естественного и гуманного, чем впускать в свою жизнь других людей без страха потери идентичности, без мыслей о грязи и болезнях, без придирок и самоосуждений… Все наши предубеждения относительно себя и других является во многом умственными конструкциями, а не природными данностями. Нет тебя и других, есть человеческий океан, в котором все мы связанные вместе капли…

– Опять твои влажные метафоры… И что же ты предлагаешь? Всем спать со всеми без оглядки на чувства, потребности и ожидания самых близких людей?

– Не со всеми, а только с теми, кто нравится нам и кому понравились мы, что, случается, согласись, не так уж и часто.

– Ну, да, мне вот сегодня понравился один из надзирателей… Но это ведь не означает, что я скажу ему об этом в лицо, надеясь на взаимность.

– Именно так и будут поступать люди в недалёком будущем. В этом я железно уверен. Проблемы начинаются не тогда, когда ты вступаешь в связь с другим человеком, а когда это становится причиной твоего душевного дискомфорта и провоцирует муки совести, когда появляется чувство собственности и страх потери… А я думаю, что не надо выбирать с кем быть. Можно быть и с тем, и с другим, и с третьим… Лишь бы все эти связи были основаны на доверии и не вызывали припадков ревности или боязни полной открытости перед миром людей…

– Сексуальный коммунизм получается…

– Вот видишь, ты всё схватываешь на лету… Да, что-то вроде сексуального коммунизма, но не с идеологической, а с биологической подоплёкой.

– Поясни…

– Люди по умолчанию хотят других людей … что уж тут непонятного. Но есть культура брака, нормы социального поведения, предписания религии, законы, финансовые обязательства, психические осложнения, физические недомогания и так далее… Всё это угнетает природный эрос, отбирает у него силу реализации…

– Погоди, погоди… Если мы убираем из жизни людей всё, что ты перечислил, то начнётся хаос, который нечем будет регулировать. Неприкрытое насилие очень быстро станет для многих людей нормой. Разве нет?

– Станет, если не поменять отношение людей друг к другу с конкурентного на любовное. Когда ты искренне любишь другого, то желаешь ему только добра, даже если он не оправдывает твоих ожиданий. Если это реализовать, то каждый сможет иметь столько любовных связей, сколько хочет — без стыда и страха за свою жизнь. Захочет иметь одну, будет иметь одну, захочет десять или сто десять — ему никто не будет препятствовать, кроме его же собственных возможностей.

– Ты считаешь, что из людей можно сделать пушистых зайчиков, которые только и делают, что любят друг друга?

– Ну, так идеально, конечно, не будет… Достаточно, чтобы исчезли факторы, которые мешают людям дать друг другу свободу.

– И какие же это факторы?

– В первую очередь стимулируемая рынком жажда материальных благ и ограничивающее жизнь мировоззрение собственника.

– Опять коммунистическая утопия…

– Только отчасти… Коммунизм был слишком сосредоточен на человеке, делал из него движущую силу истории. То, что предлагаю я, делает человека равным камню, растению, животному, астероиду, звезде и чёрной дыре… Мы не хозяева этого мира, никогда ими не были и не будем. Мы часть меняющегося целого, которая выполняет в этом целом какую-то миссию… Поэтому, вместо коммунизма я предлагаю натургуманизм, суть которого состоит в любви человека не только к себе, но и к среде его существования в самом широком смысле.

– То есть в твоём мире люди будут полиаморными экоактивистами?

– Что-то в этом роде… Вижу, Лена, наше с тобой виртуальное общение дало свои плоды.

– Я вот не представляю себя в этом мире.

– А я часто представляю нас в нём... Будь уверена, что этот мир обязательно наступит. И мы с тобой можем прямо сейчас помочь его приходу.

– Как? Жить в открытых отношениях и собирать пластиковый мусор в местах отдыха наших безответственных граждан?

– Во-первых, научиться любить себя и других лишь за то, что мы есть в этом мире.

– Мечтатель…

– Провидец.

– А разве это не одно и то же?

Казимир и Елена дважды кончили на довольно жёстком матрасе в комнате для свиданий повышенной комфортности. Затем Елена ушла, оставив ему в подарок трусики, которые она специально носила, не меняя, целую неделю. Казимир положил эти трусики в целлофановый пакет и надёжно спрятал. После ухода Елены в комнате для свиданий продолжал витать запах её духов, её пережившего оргазм тела… Cатир сглотнул сухим горлом и вызвал надзирателя…

Прошло ещё семь месяцев тюремного заключения Казимира Каровского. Неожиданно в его жизни вновь появилась Гульнара. Она обвинила Сатира в изнасиловании и добилась пересмотра его дела. Несмотря на то, что обвинения Гульнары основывались только на косвенных фактах и очень противоречивых показаниях бывших охранников студии «ModernBeauty», суд решил прибавить к первоначальному сроку Каровского ещё пять лет. Поданная его адвокатами апелляция результата не дала. Ожесточённая Гульнара торжествовала. Каровский, который теперь всё чаще сожалел о том, что судьба назначила ему роль Сатира, погрустнел и призадумался…

Его тюремные дни после вынесения нового приговора стали ещё более тихими и длинными. Книги и медитации не всегда спасали от пресса безнадёжности, давившего на психику Каровского всё сильнее. Даже переписка с немногими оставшимися друзьями и любимой Еленой вдохновляла всё меньше. Даже нормальная еда, которая регулярно попадала в его меню усилиями Хлопотенко, потеряла былой вкус свободы. Он перестал бодриться и убеждать себя в том, что безвыходных положений не бывает. Всё, что происходило в его жизни с момента смерти Софии … со дня открытия порностудии, было, как он думал теперь, началом затяжного конца… В подкравшейся к нему со всех сторон темноте не просматривались контуры будущего, которое он силился почувствовать, которым хотел заразиться и вдохновиться, как в прежние времена грандиозных планов и прорывных идей.

Если раньше в его снах часто возникал отец, то, здесь, в тюрьме, ему больше снилась мать. Иногда её образ успокаивал, иногда давал надежду… Каровский старался запомнить эти сны и даже разгадать их значение. В тюрьме из взрослого он снова превратился в ребёнка, опекаемого суровым пенитенциарным воспитателем. Да, тюрьма походила на брутальный детский садик, куда тебя помещают вместе с другими плохими детьми, чтобы вы не мешали нормальным взрослым людям заниматься общественно важными делами. Эта мысль завораживала и смешила Каровского, который всё меньше надеялся и всё больше смирялся…

Шестнадцатого февраля 20XX года, когда день стал заметно дольше, а морозы слабее, сосредоточенный Хлопотенко тихо зашел в камеру №25. Бледный, но спокойный Каровский сидел возле электронной лампы и читал книгу. Он посмотрел на сокамерника усталыми от принятого решения глазами и кивнул. Хлопотенко сел рядом, достал из кармана рабочего комбинезона шприц с какой-то жидкостью, закрепил иголку и сделал Каровскому укол в шею. Тот мгновенно напрягся, схватился руками за воздух и упал на нары. Несколько секунд из его полуоткрытого рта доносились хрипы. Потом он затих, уставившись стеклянными глазами в бетонный пол. «Отмаялся, слава тебе, Господи», — сказал полушёпотом Хлопотенко, сплюнул, вытер пот со лба и позвал дежурного по блоку…

Когда тело Каровского убрали тюремные врачи, констатировав мгновенный паралич сердца, под его матрасом Хлопотенко нашёл написанное замысловатым почерком стихотворение:

Всё жёлтое, всё молчаливое,

Всё было уже не раз…

И небо плывёт несчастливое,

И мчится пустой КамАЗ.

Всё осень подъела, подчистила,

На атомы разобрала,

И слышится эхо выстрела,

И видится тень ствола.

Когда мы становимся тонкими,

Как серый осиновый лист,

Слова опадают осколками,

Обломками эроса вниз…

Ты мне из глубин невесомости

Доносишь последнюю весть

О том, что ни страха, ни совести,

Ни веры не нужно иметь…

Что только распадом и тлением

Оправдана пышная жизнь,

Что счастье таится в терпении

Дождаться падения вниз.

И я, словно башня из мрамора,

Не мучаясь и не скорбя,

Готов развалиться и заново

Возвысить до неба себя.

Под стихотворением было указано время его написания: три месяца после смерти Софии — последний день перед свободой.