И он сказал старушке: «Дорогая

Жена, сынок, сдается мне, уснул,

Лежит в постели, тихо отдыхая,

И разбудить его я не дерзнул:

Грешно, и шутка вышла бы плохая,

Когда б теперь я сон его спугнул».

«Конечно, — отвечала Алимена, —

И не тревожь: ведь сила сна бесценна».

Когда уж долго юношу, лаская,

Опутывал сетями легкий сон,

И воля грудь наполнила былая,

Вздохнув глубоко, пробудился он,

А возле — никого. И, вновь вздыхая,

Своей печали прежней возвращен,

Он пред собою мыслью неостывшей

Все видит нежный взгляд, его сразивший.

Но чтоб себя не выдать вдруг позорно

И обмануть отцовское чутье,

Вскочил и приоделся он проворно.

Скрыв муку страсти, одолел ее.

Красивое, спокойное притворно,

Отер он полотном лицо свое

И взор, еще слезами орошенный, —

И вышел вон, хоть несколько смущенный.

И Джирафоне тотчас же встречает

И спрашивает сына своего,

Что было с ним и как он поживает.

И, все еще любуясь на него,

О том же Алимена вопрошает.

А он в ответ: «Да, право, ничего.

Я выспался — и не томит нимало,

Прошла вся боль, что так меня терзала».

Но все ж отец решил приготовленье

Горячей ванны для него, — и вот

Ее берет он только в уверенье,

Что боль иная сердце не гнетет.

О Джирафоне, что твое леченье!

Любовное страданье не пройдет,

И разве тут твоя поможет ванна,

Когда глубоко в сердце скрыта рапа!

Довольно же. И после омовенья

Изрядно грустно день проводит он.

Два, три, четыре дня — одни мученья.

Минутного он отдыха лишен,

Все позабыв былые упоенья,

В задумчивости мрачной погружен.

Но мысль о той его не покидает,

По ком и дни, и ночи он страдает.

Отец, и мать, и все дела на свете,

Все — все равно, ничем не занят ум,

И мысли нет ни об одном предмете,

Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум.

Но лишь одна бессменно на примете

У скованных, порабощенных дум,

В одну лишь верит, лишь одной боится,-

И ею создана его темница.

Когда бы в страстном, пламенном горенье —

Не зная где — он мог ее сыскать,

Весь исстрадавшись, принял он решенье

Того предела уж не покидать.

И лишь в одном он ведал утешенье —

Чтоб без помехи плакать, и вздыхать,

И тихо вспоминать о том, что было,

Что с милою его соединило.

И Африко столь горю предавался,

Что с каждым часом более страдал.

Он обессилен был, он задыхался, —

Без отдыха недуг его терзал.

Он жизни против воли подчинялся:

Цепями так Амур его сжигал,

Что он почти от пищи отказался,

День ото дня слабел и истощался.

Уже с лица красивого сокрылся

Румянец юный, дальше — все бледней

И все худей бедняга становился,

Стал острым взгляд ввалившихся очей.

И так он от печали изменился,

Что юношу еще недавних дней

Едва напоминал теперь влюбленный,

Безжалостным пыланьем опаленный.

Отец не мог бы выразить словами,

Как мучился душою за него.

И часто ободрял его речами

Такими: «Сын мой, молви, отчего

Страдаешь ты? Клянусь тебе богами:

Узнав причину горя твоего,

Все сделаю, хоть из последней силы,

Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.

Коль силою нельзя предмет томлений

Твоих достать иль разумом людским,

Подумаем: есть способ, без сомнений,

Мысль отогнать, которой ты томим,

Чтоб больше ты не знал таких мучений

И был, как прежде, цел и невредим.

Не дать тебе совета — быть не может,

Сыночек мой, — иль век мой даром прожит?»

И матушка частенько вопрошала,

Чем он, любимый, столько угнетен,

Что жизнь его такою горькой стала,

И так уныл, и так расстроен он.

«Сыночек, — говорит, — мне в душу пала

Твоя тоска, и сердце рвется вон

С отчаянья: не видеть не могу же,

Что с каждым днем тебе все хуже, хуже».

Им Африко в ответ — не что иное,

Как только, что худого ничего;

Не знает, дескать, сам, что с ним такое.

А то — чтобы оставили его

В покое: голова иль что другое

Побаливает — только и всего.

И от того не раз его лечили,

Да все болезнь не ту в нем находили.