А тут же и Амурово шептанъе:

«Что мне Диана? Не боюсь ее.

Раз увенчать бы страстное желанье —

Век было б сердце счастливо мое.

И кончится пускай существованье, —

Я бога восхвалю за бытие.

Но за нее крушился б я душою:

Из-за меня ей смерть была бы злою».

Одно другим сменяя рассужденья,

Здесь Африко немало пребывал,

Не в силах разрешить свои сомненья, —

Амур его, лелея, обольщал.

И наконец-то, ради сожаленья

К отцу, что крепко дома тосковал,

Идти домой решил он поневоле

И в путь пустился, полн великой боли.

Так возвращался Африко, тоскуя,

И, что ни шаг, оглядывался он,

Стоял и слушал, мысль одну милуя:

«Не Мензола ль? — вздыхая. — Истомлен,

Что за глупец, что за тоску несу я

Бессменную, всего теперь лишен!

Ты здесь осталась, Мензола», — взывая,

Метанья длил он без конца и края.

Но речь о том, как он один метался

При каждом легком шелесте листка

Взад и вперед, и снова возвращался,

И снова шел, была б не коротка.

Каким страданьем в сердце он терзался,

Поймет ведь каждый, — какова тоска

Пути возвратного! Сказать короче,

Домой с тоски едва дошел он к ночи.

Вот наконец в своей каморке малой,

Родителями не замечен, он

На узкую постель упал усталый

И чует — уж у сердца Купидон,

Стрелой его сразивший многожалой, —

И жадно жаждет он его полон,

В тоске простившись с радостью земною,

Вдруг сокрушить хоть смертною ценою.

И Африко, простертый на постели,

Вздыхая тяжело, лежит ничком.

Уколы шпор любовных так горели,

И трижды он вскричал в жару таком:

«Увы! Увы!» — что вопли долетели

До слуха матери. Вскочив, бегом

Она наружу в садик устремилась,

Расслышала его и возвратилась.

И сына милого воскликновенья

Узнавши, в комнатку к нему спешит;

Сама вся не своя от изумленья,

Вдруг видит — он, простерт, ничком лежит.

И обняла, и шепчет утешенья,

А голос обрывается, дрожит:

«Скажи, сыночек, что тебе так больно?

Чем душенька твоя так недовольна?

Скажи скорей, сыночек ты мой милый,

Где у тебя болит, любимый мой?

Дай полечу. Я рада всею силой

Тебе помочь. Ведь снимет как рукой.

Да повернись, мой голубь сизокрылый,

Мне молви хоть словечко, мой родной!

Своей я грудью ведь тебя вскормила,

Под сердцем девять месяцев носила».

Услышал Африко — к нему прокралась

Мать нежная, и рассердился он:

Как бы о чем она не догадалась!

Но он в любви лукавству научен —

И отговорка в мыслях уж слагалась;

Подняв лицо — заплакан, истомлен, —

Он молвил: «Матушка, я торопился

С утра домой, упал и весь разбился.

Я поднялся, но с болью небывалой

В боку, — и вот едва добрел домой,

Настолько ослабелый и усталый,

Что уж едва владел самим собой,

Бессилен, словно снег на солнце талый,

И лег в постель, чтоб дать себе покой,

И, кажется, теперь полегче стало,

Потише боль, что так меня терзала.

И если любишь ты меня немного,

Скорей отсюда, матушка, уйди.

Не огорчайся этим, ради бога:

Мне говорить — такая боль в груди!

Иначе не пройдет моя тревога;

Послушайся, больному угоди,

Ступай к себе, мне говорить не надо:

Ведь это для меня опасней яда».

Он замолчал и, тяжело вздыхая,

Склонился на подушку головой.

Такие речи слыша, мать седая

Задумалась, пошла, сама с собой

Безмолвно и любовно рассуждая:

«Должно быть, как он слышит голос свой,

Так болью звук в груди и отдается, —

И словно бы она на части рвется».

И вышла из каморки, где в томленье

Метался сын и горестно стонал.

Почувствовав свое уединенье,

Он от любви еще сильней страдал,

И груди непривычное мученье

Все возрастало, пламень сожигал

Все яростней; взывал он: «Почему же

Любовь, что миг, терзает больше, хуже?!

Я чувствую, что весь внутри сгораю

Любовным пламенем: я слышу-грудь

И сердце жжет он с краю и до краю;

Себе помочь не властный как-нибудь,

Беспомощный, бессильный, замираю.

И лишь одна могла б в меня вдохнуть,

Чуть пожелай, мир и забвенье боли

И сделать все со мной, что ей по воле.