— Подходят наши, подходят,— говорил Александр Антонович.

Вечерами они подолгу сидели молча. В неверном свете коптилки лихорадочно блестели запавшие глаза. Глубокие тени лежали на желтом осунувшемся лице. В эти минуты командир был мысленно со своими това-рищами, с женою, о которых доходили очень скупые сведения.

Их пытали, но они по-прежнему ничего не говорили на допросах. Требовали очной ставки со Шведовым. Им же подсовывали Новикова, утверждая, что их руководитель отпущен и вылавливает участников подполья. Однако после побега Шведова, то есть с 20 августа, никто в тюрьму не поступал. Более того, людей, которых знал только Шведов, вообще не схватили.

Но при зверских пытках арестованным было не до анализа фактов. Иванова после побоев и потери дочери лишилась рассудка. Чибисов и Колесникова, больные туберкулезом, задыхались от нехватки воздуха... Другие держались до последнего.

Показания против женщин Новиков давал неопределенные, его самого замордовали очными ставками и постоянными угрозами. О Марии Анатольевне он стал говорить, что она не видела мужа с сорок второго года и о его подпольной работе не осведомлена.

— Брущенко — племянница Цуркановой,—сказал он.— Только читала речь Сталина на октябрьском параде сорок первого года.

— Мне ее дал сам Новиков,— ответила Татьяна. Стоявший возле Новикова Потёмин стал провоцировать его:

— Ты скажи, что она все же знает партизан,— прошептал он.

Новиков посмотрел на него слепыми глазами и, растягивая слова, сказал:

— Нет, не знает.

Марию Кузнецову он совсем не знал, а только слыхал фамилию от Шведова. Но немцам было не до детального разбора дела. Обстановка в городе накалялась, советские войска все ближе подходили к Сталине

Майснер приказал последний раз провести допрос. Наиболее активных и вероятных участников подполья расстрелять, остальных отправить в концлагеря Германии. Брандт считал, что смертный приговор должен быть вынесен Алексею Борисову, Соне Ивановой, Ирине Чистяковой, Ирине Колесниковой, Антону Дорон-цову, Евгению Качуре, Павлу Сбежневу, Леониду Чибисову, Лидии Матвиенко, Николаю Мельникову, Тимофею Оленчуку, Владимиру Смоленко, Василию Шенцову, Борису Андрееву.

Старик Петр Матвиенко, Емельян Гринько и Мария Кузнецова предъявленные обвинения отрицали, Новиков подтвердить их участие в подпольной борьбе не мог. Брандт склонялся к тому, чтобы их отпустить. Константина Беленко, Марию Шведову, Ивана Нестеренко, Татьяну Брущенко освободить не собирался, но и для расстрела не было достаточных оснований. Предполагал отправить их в Германию.

На последний допрос Брандт взял Нестеренко. Прочитал протокол и обнаружил, что у Нестеренко не было очной ставки с Новиковым.

Ивана Николаевича повели на самый верх здания ГФП. В чердачной комнате вместо потолка — перекрытия крыши. В углу на стуле с куском хлеба в руках сидел Новиков. Нестеренко не подал вида, что знает его. Брандт приказал переводчику допросить арестованного. Зная русский язык, он хотел со стороны понаблюдать за ними. Переводчик спросил подпольщика, показывая на предателя:

— Знаете его?

— Нет, не знаю.

— Ну, зачем вы так? — вдруг заканючил Новиков,— Уже всё, нас разоблачили.

Ивана Николаевича будто подтолкнули сзади. Избитый, но не потерявший силу духа, он рванулся к предателю и гневно спросил:

— Кого разоблачили? Я тебя знать не знаю. Что ты плетешь?

— Как же? — неуверенно проговорил тот.

— Сволочь ты! Паразит! Наговариваешь на незнакомого человека!

Нестеренко так искренне возмущался, что Брандт поверил ему, подошел к Новикову и дал оплеуху. У того вылетел из рук хлеб, и он заговорил, чуть не плача:

— Ну, я не знаю... Не знаю.

Ивана Николаевича повели вниз. В коридоре он столкнулся с Борисовым, которого только вывели из следственной комнаты. Переводчик, показывая на Нестеренко, спросил Алексея Ивановича:

— Этого знаешь?

— Нет,— резко ответил подпольщик и отвернулся.

Нестеренко приказали следовать за солдатом. Привели в подвальную комнату. В ней ничего не было, кроме веревки, перекинутой через крючок в потолке. Следователь взмахнул рукой, солдаты набросились на Ивана Николаевича, свалили на пол, скрутили руки и ноги и привязали веревку. Брандт схватился за второй конец и стал тянуть веревку. У Нестеренко потемнело в глазах. Переводчик с размаху ударил его ногой в поясницу. Адская боль пронизала позвоночник. Как сквозь вату, подпольщик услыхал:

— Будешь висеть тридцать минут... Признавайся — ты партизан?

Нестеренко молчал. Вскоре он потерял сознание и пришел в себя только в тюрьме.

В тот же день в камеру, где сидели Борисов, Чибисов, Беленко и их товарищи, привели Новикова. Осунувшийся, как затравленный зверь, он забился в угол. На предателя бросился Алексей Иванович. Схватил за горло и стал душить. Друзья еле оттащили его:

— Из-за идиота раньше времени укоротят жизнь.

Утром отошедший от гнева Борисов кинул Новикову хлеба. —На, жри,— сказал он.— Хотя ты и сволочь.

Новикову никто не приносил передач — ни свои, ни немцы.

На следующие сутки стали брать на расстрел. Людей везли к Первому пруду, где стоял разрушенный кирпичный завод. Сначала отправили семерых женщин. Среди них оказалась Лида Матвиенко. Руки у всех скручены проволокой. Вызывали по одному и ставили к стене. Здесь же присутствовал Потёмин.

Назвали фамилию Матвиенко. Лида вышла из машины. Немец переспросил имя. Оказалось, привезли другого человека.

— Не все ли равно,— сказал Потёмин.

Но следователь запротестовал и велел отправить Лиду обратно в машину. Остальных расстреляли.

Первого сентября всех арестованных по одному водили подписывать протоколы допроса, напечатанные на немецком языке. Одним подсовывали шесть экземпляров, другим — три.

На подпись вызвали Оленчука. Он попросил перевести протокол. Немец накинулся на него с кулаками.

Беленко подписал три экземпляра. Опасаясь, что его начнут бить, он отошел к двери и спросил:

— Пан, я капут?

— Беленко никс капут,— ответил немец.

В камере Костя сказал об этом Борисову. Когда стемнело, тот взял Беленко за руку и потащил за собой под нары, в дальний угол.

— Тебя, Костя, не расстреляют,— зашептал Алексей Иванович.—Запомни: Новиков предатель. Где бы ты ни был, сообщи нашим органам, что Шведов тоже предатель, но он находится на воле. Выдает, а Новиков опознает. Шведов — руководитель отряда. Был арестован и якобы бежал, а на руках следы наручников. Но это инсценировка... Мария — его жена. Она и Новиков сидят в залоге за Шведова. Если он выдаст партизан, то их освободят.

Беленко хотел спросить, откуда ему это известно, но Борисов закрыл ему рот рукой.

— Не перебивай... У Новикова была отдельная камера. Ему давали хорошую еду и сигареты... Запомни, что я тебе сказал

Костя промолчал: он еще не был уверен, что останется в живых. До рассуждений ли ему о каком-то Шведове, которого он не знал! Он знал человека по имени Саша, встречался с ним и разговаривал. Борисов не ска-зал ему, что Шведов и Саша одно и то же лицо, иначе Беленко возразил бы ему. Возня вокруг Костиного имени и неуверенность Новикова на очной ставке подтверждают, что предатель — Новиков.

Костя сидел, подогнув ноги к подбородку. На черной стене камеры стала проявляться решетка окна.

Алексей Иванович влез на подоконник. То ли надеялся в последний раз увидеть кого-нибудь из своих близких, то ли хотел разглядеть кусочек чистого неба над родным городом.

— Слезь,— попросил Качура.— Сейчас начнут стрелять.

Внизу ходили автоматчики. Заметив фигуру арестованного в окне, они открывали огонь.

— Какая разница, часом позже или часом раньше,— ответил Борисов.

По коридору забегали немцы и полицаи. Кричали в камеры:

— Готовсь! Выходи с вещами!

Под ударами прикладов затухали последние слова уводимых на расстрел:

— Прощайте, товарищи!

— Держись, братва...

В комнате, где подписывали протоколы допроса, мужчин раздели догола, вывели во двор и затолкали в машину, крытую брезентом.

Подпольщиков повезли к разрушенному кирпичному заводу. Огромная четырехугольная труба над прудом гулко отозвалась на треск автоматов...

Далеко на востоке заалели облака, может, от солнца, а может, от зарева боя, который все ближе и ближе подходил к Сталине

Развалины старого кирпичного завода и притихший пруд слышали последние слова патриотов. Но камни не смогут воспроизвести их ни час, ни месяц, ни двадцать лет спустя. И только вода будет нашептывать берегу о чем-то тревожном и вечном...

Через два дня гитлеровцы вывезли из города более полутора тысяч арестованных коммунистов, комсомольцев и подпольщиков. В Житомире Мария Шведова, Татьяна Брущенко, Тамара Рюмшина и Андрей Шекера с помощью местных жителей бежали. Шведова и Рюмшина стали бойцами партизанского соединения Ковпака...

Михаил Тихонов перед сном сказал брату Григорию:

— На Птичьем поселке уже несколько дней пьянствуют немцы. Их машина стоит во дворе, охраны нету.

Тихонов проверил сообщение брата: машина крытая, в кузове канистры. Если угнать, можно осуществить давнюю мечту: посадить в нее группу подпольщиков и помотаться по немецким тылам.

Он уговорил соседа-шофера увести машину. Оделся в немецкий китель и пилотку, в карман положил пистолет. В полдень заглянули в окна дома, где остановились немцы. На полу спали пьяные солдаты. На столе — недопитые бутылки и тарелки с закуской. Григорий стал у двери с пистолетом в руках. Напарнику шепнул:

— Заводи...

Со двора выехали благополучно и добрались до места сбора — квартиры Антонец.

— Вот мой трофей, Иван. Бери и распоряжайся,— сказал Тихонов Покусаю.

Командир приказал осмотреть машину и готовить ее в дорогу. Грузовик поставили в посадку, подальше от дома и посторонних глаз. Покусай принялся разбирать мотор, чистить каждый винтик. Утром опять пошел к машине. Только приступил к работе, как на дороге появились солдаты. Они прочесывали посадку. Иван еле унес ноги. Немцы взяли грузовик на буксир и увезли.