Затем они обнялись в свободном падении, как орлы, и земля устремилась к ним.

Пусть так. Ей было все равно. Она могла разбиться о камни и не почувствовать ничего, кроме расплавленного удовольствия от своей крови и блаженства от его горячего семени, изливающегося на ее сосуд чрева.

Вероника представляла собой не что иное, как нежную лужу усталости, когда его лоб наконец коснулся ее лба. Какое-то время они вместе дышали в тишине. Глаза открыты. Тела слились.

После того, как нежный поцелуй разорвал дикость их слияния, он отстранился от нее и пошел в ванную. Вернувшись с полотенцем, он вымыл ее, говоря мягкие слова, которых она не могла понять, не говоря уже о том, чтобы на них ответить.

Он снова ушел и вернулся, чтобы погасить свет и лечь под одеяла. Устроив вокруг нее одеяло, он свил гнездо изгибом своего тела и затащил ее в него.

Устроившись в его созданом гнезде, Вероника поняла, что почти не спала после Лондона. Из-за беспокойства по поводу Веллеров и успеха этого заговора…

Страх и неуверенность витали в холоде за пределами их кокона. Между ними было так много еще невысказанного.

— Не делай этого, — выдохнул он в гребень ее уха, покусывая его без зубов.

— Хм?— Она все еще не могла собраться с силами, чтобы произнести настоящие слоги.

— Не начинай бояться завтрашнего дня. Свет рассветет, миледи, и все будет хорошо. Мы скажем то, что не можем сказать в темноте.

Вот чего он не понимал, подумала она, прижимаясь ближе к его большому телу, позволяя волоскам на верхней части его бедер щекотать ее зад.

Она могла сказать ему что угодно в темноте. Что она привязалась к нему. Что она думала о нем. Оплакивая его. Скучаю по нему. Фантазируем о нем. Это были маленькие секреты, которыми она могла поделиться под покровом ночи.

Но свет дня был для правды. А правда заключалась в том, что Себастьян Монкрифф мог с любовью думать о ней, как о бывшей любовнице… Вероника, однако, никогда не переставала тосковать по его рукам. За это.

Она никогда не переставала желать его, даже когда он уходил.