Потом он снова отложил вилку и спросил пана Раппопорта, как организована самооборона здесь, в районе «щеточников». Пан Раппопорт сказал, что у них пять боевых групп. В каждой такой группе порядка пятнадцати-двадцати парней, а также несколько девушек. Тут он поймал мой недоверчивый взгляд и сказал, что этих девушек нельзя списывать со счета, потому что они — из тех сионистских отрядов, которые перед войной готовились уехать в Палестину. Потом он добавил, что оружия на всех не хватает. И боеприпасов тоже. От силы винтовка или две на каждую группу. С другой стороны, есть достаточно гранат, бомб и самодельных бутылок с «коктейлем Молотова» из мастерской пана Клепфиша и его компаньонов.

Когда мы кончили есть, один из молодых парней начал учить пана Юзека обращаться с винтовкой и револьвером. Весь урок занял десять минут. Мне как-то не верилось, что после такого урока человек сможет пользоваться оружием. В основном он учил его правильно прицеливаться. Они исходили из того, что, если кто-то из бойцов будет ранен и не сможет стрелять или повстанцы захватят оружие у немцев, пан Юзек сможет присоединиться к бойцам. А пока он может помогать без оружия.

Меня они вообще не принимали в расчет.

В эту минуту в комнату вошел пан Просяк. Он отозвал нас в угол и посадил напротив. Но хотя ясно было, что он пришел сказать нам что-то важное, пан Юзек заговорил первым. И все из-за меня. Он пытался убедить его, что нужно помочь мне выбраться из гетто. Пан Просяк терпеливо выслушал его, покачал головой и сказал:

— Все мы в руках Божьих…

И я сразу понял (как, думаю, и пан Юзек), что никто здесь не будет заниматься судьбой польского мальчика, когда в любой момент может решиться судьба всех этих людей, что вокруг нас. Ведь было ясно, что лишь немногие из них останутся в живых — если кто-нибудь останется вообще. Не об этом он хотел говорить. Он пришел спросить меня об Антоне.

— Твой отец не пришел, — сказал он, глядя на меня. — Люди, которые имели с ним дело, говорят, что это на него непохоже. Что ты можешь сказать по этому поводу, юноша?

— Я знаю только, что он ушел по заданию польского подполья, — повторил я то, что уже говорил ему раньше. — Если он вернется, то обязательно придет в гетто. Он придет из-за меня.

— Как он узнает, что ты здесь?

Я объяснил ему, что если не случится беда и если Антон вернется в течение дня — а это очень вероятно, судя по прежнему опыту таких его отлучек, — то даже если он будет очень усталым, он постарается сразу же выполнить свой уговор с евреями гетто. А спустившись для этого в наш подвал, тут же все поймет.

— Как он поймет? — спросил пан Просяк.

Я сказал:

— Он знает, что этот вход в канализацию известен только мне, а значит, это я проник туда через этот люк и оставил его открытым, чтобы вернуться. Никто не может понять все это, кроме Антона.

Я не хотел рассказывать ему больше, да он и не спрашивал. Поэтому я добавил только, что, обнаружив открытый люк, Антон не сразу отправится в гетто. Сначала он пойдет искать меня в школу, потом у пана Корека и только потом подумает о пане Юзеке и зайдет проверить к моему дяде — хотя, возможно, еще до этого сходит к бабушке. И все это займет много времени. Кроме того, когда он уже отправится в гетто, то не сможет идти обычным нашим путем, потому что этот туннель теперь завален взрывом. Но он конечно же найдет другую дорогу и в конце концов обязательно придет.

— Мы беспокоимся не только из-за патронов, — сказал пан Просяк. — Есть еще одно дело, за которое он взялся и даже получил задаток в фунтах стерлингов, золотыми монетами. Нам сказали, что в этом деле на него тоже можно положиться. Сейчас, когда ты здесь, юноша, я могу рассказать и тебе.

И он рассказал нам, что среди евреев, которые пришли в гетто на праздник с нашей стороны, есть группа богачей, которые уплатили Антону, чтобы он вывел их обратно. И он обещал им, что наймет грузовик на складе строительных материалов и этот грузовик будет ждать их на Гжибовской, возле выхода из туннеля канализации, сегодня вечером, ровно в половине восьмого. То есть за полчаса до начала комендантского часа. Он также взялся договориться со своей знакомой крестьянской семьей, что они примут эту группу в своей избе, в лесу, в таком месте, где можно будет помыться и переодеться. Эти евреи останутся там на всю неделю, потому что возвращаться в город всей группой было бы очень опасно. Они смогут вернуться только по одному, своим ходом, а там уже у всех у них есть укрытия и хорошие бумаги, а у некоторых — даже надежные рабочие места. Все это дело стоит, конечно, больших денег, но они очень богатые люди. И если в момент выхода из канализации их не засекут немцы или польские полицейские, то все должно пройти гладко. Но, конечно, лишь в том случае, если Антон придет вовремя.

Я хорошо знал этот выход. Именно там мы с Антоном выходили по ночам, когда в гетто было еще полно евреев. И хозяина грузовика я тоже знал. Когда пан Корек получил на Гжибовской новое место для своего трактира, другой приятель Антона получил там же склад строительных материалов.

Пока пан Просяк все это нам объяснял, в комнату вошел молодой парень. Он направился к нам и передал пану Просяку сложенную записку. Тот развернул ее, быстро прочитал, снова посмотрел на меня и сказал:

— Антон позвонил обычным условным способом. Все в порядке, но он немного опоздает. Однако в его сообщении есть еще кое-что.

И он прочел: «Сделка будет расторгнута, если вы не сохраните мой товар».

Я был прав. Антон догадался, что я здесь. Я почувствовал облегчение.

Пан Юзек возбужденно воскликнул:

— Мариан, ты выйдешь отсюда! Как я рад!

— Ну, я не так уверен, юноша, что ты выйдешь отсюда, — сказал пан Просяк, — но теперь я знаю, что мы обязаны хорошенько беречь тебя до прихода твоего отца. Придется подержать тебя в бункере.

Я хотел было крикнуть: «Нет!» — но сдержался в последнюю минуту. Лучше притвориться робким и послушным, тогда легче будет при первом удобном случае сбежать из этого бункера. Я не мог себе представить, как я выживу в этом подвале, закрытом со всех сторон, битком набитом взрослыми и детьми, с потолком ниже двух метров от пола. Но пока я силился придумать план бегства, пан Просяк поднялся.

— Это значит, юноша, что сейчас ты идешь со мной в бункер.

Пан Юзек горячо пожал мне руку на прощанье. А я пожелал ему всего хорошего. И обещал, что, если ему удастся выбраться из гетто, мы позаботимся о нем. Пусть идет прямо к бабушке — туда он сможет пройти без особых трудностей. Впрочем, я не верил, что им удастся запереть меня внизу, и надеялся, что выберусь из бункера и еще увижу пана Юзека до того, как Антон придет за мной.

Пан Просяк взял меня за руку и повел за собой.

— Нужно спешить, — сказал он. — Только что получен приказ: к двум часам дня укрыть всех людей в бункере — и я хочу быть там раньше, чем им сообщат об этом.

Когда мы пришли в бункер, он передал меня в руки знакомого мне еврея — одного из трех братьев, который узнал меня, когда мы с паном Юзеком поднялись из канализации, — а сам занялся последними приготовлениями. Не прошло и нескольких минут, как послышался топот множества ног по ступеням, взволнованные возгласы и крики бегущих, и толпа беженцев хлынула в узкий проход, отбросив нас к стенам подвала. Не успел я опомниться, как эти люди начали расхватывать матрацы и заталкивать на полки свои узлы и свертки. Женщины кричали на мужей, а мужья отталкивали друг друга, и все это под вопли младенцев и плач перепуганных детей. Это была страшная картина. Казалось, будто смерть гонится за ними по пятам. А все это означало лишь, что, услышав приказ спуститься в бункер, все эти люди одновременно бросились занимать места.

Конечно, заняли их те, кто попроворнее и сильнее. Остальные остались стоять тесной толпой в центре подвала, у столов для еды. Мой знакомый еврей что-то кричал им на своем языке, размахивая для убедительности руками, но никто его не слушал. Тогда пан Просяк выхватил из кармана маленький пистолет и помахал им над головой. Это произвело на всех сильное впечатление. Толпа разом затихла. Он поднялся на стол, потребовал внимания и объявил, что толкаться не нужно, никто не останется снаружи, впустят даже посторонних, не приписанных к этому бункеру, но он, как ответственный за порядок здесь, не запрет бункер, пока не будут выполнены все его распоряжения. И сказал, что все вещи, кроме еды и добавочных одеял, должны быть вынесены наружу и надежно спрятаны там, и тогда освободившиеся полки будут поделены поровну между всеми, между хозяевами бункера и посторонними. Эти слова вызвали бурное возмущение хозяев, но он игнорировал их возражения и повторил, что никаких «протекций» ни для кого не будет. Каждый получит половину полки. Каждый — половину, подчеркнул он. Что же касается продуктов — каждый ест свое или создается общий котел, — то этот вопрос будет решен потом, в зависимости от того, сколько времени им предстоит здесь провести — сутки-двое или несколько недель. И тут в подвале наступила смертельная тишина. Даже я вдруг понял, насколько страшным было положение этих людей.

Я смотрел на них — стариков и старух, образованных и простых, почтенных и забитых, отцов и матерей, с детьми и младенцами, и те слова об «уничтожении евреев», которые так часто звучали в спорах Антона и моей мамы, внезапно обрели конкретную и жуткую реальность.

Пан Просяк был человек энергичный и умный и знал, как вести себя с людьми. Пан Юзек успел рассказать мне, что перед войной он был директором большой фабрики. По его приказу мужчины начали собирать лишние вещи и выносить их наружу. В возникшей толчее тот еврей, которому он приказал «беречь этого юношу», потерял меня из виду, и я выскользнул из бункера вместе с другими мужчинами. Мне было ясно, что никто не станет меня искать. В этот момент у них были более важные заботы. А после того как пан Просяк закроет бункер снаружи и уйдет, меня тем более искать уже не будут.