А потом мы услышали над собой четкий стук солдатских сапог. Мы были уже под Лешно, а над нами шли в гетто немецкие солдаты. Шли с песней, в ногу, как на параде. Они промаршировали над нашими головами, и тут раздались два сильных взрыва. Пан Юзек на мгновение испугался, а потом начал смеяться как безумный, потому что наверху послышались крики. Крики раненых и проклятия по-немецки. И беспорядочные выстрелы. Стреляли из винтовок и пулеметов, а может, и из автоматов. Потом выстрелы затихли, и мы опять услышали перестук сапог, но теперь уже не в ногу и без песен. И откуда-то издали донесся вой сирен скорой помощи.

Мы опять сели отдохнуть. Прежде чем сесть, пан Юзек взял у меня фонарь и осветил доску. На ней была цифра семь.

— Сколько всего этих «станций»? — спросил он.

— Четырнадцать, — сказал я, — и Антон говорил, что это число остановок на пути страданий Иисуса.

И тут пан Юзек вдруг сказал странную вещь. Он спросил:

— Как ты думаешь, Мариан, что делал бы Иисус, если бы оказался сейчас в Варшаве? Решил бы вернуться и присоединиться к восставшим?

Я не знал, что ответить, а он продолжал спрашивать:

— Он пришел бы, зная, что его распнут вторично, как ты думаешь?

Мы сидели в темноте, чтобы сберечь батарейки фонарика, и пары канализации разъедали нам глаза. Я опять не знал, что ответить, и тогда он задал мне третий вопрос:

— По-твоему, Иисус смог бы простить немцев?

На этот раз я мог ответить, и я даже помню, что ему сказал. Такое действительно нельзя простить, и, по-моему, даже Иисус не смог бы. Но был еще один вопрос, который многие люди повторяли во время войны: «Где Бог и как Он позволяет, чтобы происходило такое?»

И я задал пану Юзеку этот вопрос.

— Мариан, — сказал он, — многие евреи тоже спрашивают: где же Бог? Но Бог не действует, как люди. Это люди считают, что за преступлением обязательно последует наказание и всякий грех влечет за собой воздаяние. Так им говорят их понимание и их логика.

— Что же, убийцы вообще не будут наказаны? — спросил я.

— Нет. Они будут наказаны, — ответил он, — но не так, как это представляют себе люди.

— А как можно наказать иначе?

— А ты представь на минуту, что второе поколение — их дети — в конце концов узнают, что их родители были палачами и убийцами. Может, это и будет частью божьего наказания.

На мой взгляд, это не выглядело наказанием. А может, их дети вообще никогда ничего не узнают. По-моему, наказание должно быть ощутимым. Например, если бы разрушили их страну. Конечно, при этом опять погибнут дети и вообще многие люди, совершенно не виновные в том, что происходило сейчас в Варшаве. Но то наказание, которое упомянул пан Юзек, показалось мне просто смехотворным в сравнении с тем, что сотворили немцы с евреями и с нами.

Впрочем, сейчас меня больше тревожил сам пан Юзек. Он тяжело дышал. И все чаще спотыкался. Я сидел и думал, можно ли уже вставать или дать ему еще отдохнуть. И тут где-то неподалеку за нами прогремел сильный взрыв, и взрывная волна швырнула нас обоих прямо в канал. К счастью, в последнюю минуту мне удалось поднять фонарь выше уровня зловонной жижи.

— Ты в порядке, Мариан?

Я был в порядке. Он тоже. Мы оба выбрались из потока.

— Это было в туннеле за нами, — тревожно сказал он.

— Да, ну и что?

— Мы должны вернуться и глянуть, что там случилось.

Я промолчал. Но я и сам думал о том же. Ведь если взрыв произошел в том туннеле, который мы только что прошли, а не в каком-то его боковом ответвлении, то у меня не было дороги обратно.

Пан Юзек пытался счистить с себя грязь. Я посветил ему. Но он только махнул рукой и сказал:

— Неважно. Пошли.

Он явно надеялся, что нам только показалось и что на самом деле взрыв был не вблизи и не точно за нами, а где-то в другом месте — могут же звук и взрывная волна ощущаться внутри иначе, чем снаружи. И я бы, пожалуй, тоже махнул рукой, если бы он не потребовал, чтобы мы пошли назад. И хорошо, что потребовал. Потому что взрыв действительно произошел за нами и разрушил один из наружных люков, под которым мы недавно прошли. Теперь здесь царила полная темнота, потому что земля обвалилась в туннель, перегородив прежнюю дорогу. Странно, что мы ничего подозрительного не заметили, когда проходили под этим люком.

— Наверно, это место уже было готово к взрыву, — сказал пан Юзек. — Нам повезло, что его не взорвали в тот момент, когда мы здесь проходили.

— Кто это сделал? — спросил я.

— Ну уж наверняка не евреи, — сказал он. — Мариан, как же ты теперь вернешься? Я не должен был соглашаться на твое предложение. Тебе достаточно было нарисовать мне карту… Что же теперь будет?

— Подумаем об этом, когда выйдем наружу, — сказал я. — Я думаю, есть и другие пути из гетто, и даже не такие грязные.

Я хотел посмешить его, но чувствовал, что страх уже прокрадывается в мой голос.

Мы пошли дальше. Тревожные мысли теснились в моей голове. В основном, конечно, о маме. Я представлял себе ее лицо, когда я не вернусь домой, а Антон спустится в подвал и обнаружит, что вход в канализацию не закрыт. Он сразу все поймет. Но в этом моем страхе одновременно была и надежда. Я надеялся, что у Антона найдется причина спуститься в подвал. Я знал, что поляков, обнаруженных в гетто, немцы убивали без промедления. А тем более если такой поляк пытался выбраться из гетто наружу. Поэтому я надеялся, что, обнаружив открытый вход в канализацию, Антон пойдет к дяде Владиславу, не найдет там пана Юзека и тогда все поймет. «Не волнуйся, мама, — мысленно произнес я, — твой сын твердо намерен вернуться».

К последней «станции» мы подошли около двенадцати. Мы не стали отдыхать и решили идти до конца. Остаток пути мы хранили молчание, если не считать короткого обмена мнениями о высоте туннеля. Это был тот низкий участок под Налевками, который я знал с тех времен, когда мы с Антоном поднимались здесь наружу, чтобы поискать в безлюдной части гетто брошенные вещи.

— Налевки, — сказал я, и пан Юзек тяжело вздохнул.

За этим участком начиналась более высокая часть туннеля, где хоть и приходилось идти согнувшись, но уже не нужно было ползти на четвереньках. Я сказал пану Юзеку, что скоро можно будет даже выпрямиться, и не ошибся.

Не уверен, что пан Юзек выдержал бы еще полчаса. Когда мы пришли на место, он был на пределе сил. И не только из-за усталости. Свою роль наверняка сыграл и отравленный воздух.

Поднимаясь по знакомой железной лестнице, я слышал за собой его тяжелое дыхание. Потом он сказал хриплым голосом:

— Мариан, я должен с тобой поговорить.

Он присел на одну из ступеней подо мной, подождал, пока к нему вернется дыхание, и тогда продолжил:

— Я отвечаю перед твоей мамой, Мариан, за твою жизнь. За то, чтобы ты вернулся. И поэтому наверху, снаружи, ты будешь делать то, что я скажу, ты понял? Ты должен мне это обещать сейчас.

Я обещал ему — и без колебаний. Потому что все, чего я сейчас хотел, это вернуться. И притом как можно скорей.