С дерзким выражением лица Эмили положила солому, которую привязывала к туловищу гигантской статуи, и последовала за Беккой в вагончик. Решив узнать, что происходит, Робин, знавшая, что в задней части мастерской есть небольшой передвижной туалет, пробормотала «Я в уборную» и покинула группу.

Все окна вагончика были открыты, несомненно, для того, чтобы в нем было достаточно прохладно для работы. Робин обошла здание, пока не скрылась из поля зрения других рабочих, затем прокралась к окну в задней части вагончика, через которое тихие голоса Бекки и Эмили были едва различимы.

— …не понимаю, в чем проблема, я же соглашалась с тобой.

— Почему ты смеялась?

— А как ты думаешь? Разве ты не помнишь, когда мы узнали Линь…

— Замолчи. Замолчи сейчас же.

— Хорошо, тогда я…

— Вернись. Вернись сюда. Почему ты заикнулась о невидимости?

— О, мне теперь разрешено говорить, так? Ну, это то, что произошло, по твоим словам. Это ты сказала мне, что я должна говорить.

— Это ложь. Если ты сейчас хочешь рассказать другую историю, давай, никто тебя не останавливает!

Эмили издала что-то среднее между вздохом и смехом.

— Ты грязная лицемерка.

— Говорит человек, который вернулся сюда, потому что ее ЭМ вышла из-под контроля!

— Моя ЭМ? Посмотри на себя! — сказала Эмили с презрением. — В этом месте больше ЭМ, чем в любом другом филиале ВГЦ.

— Ну, тебе ли не знать, тебя уже выгнали из большинства. Я думала, ты осознаешь, что висишь на волоске, Эмили.

— Кто сказал?

— Мазу. Тебе повезло, что ты не под Третьей Меткой после Бирмингема, но это все равно может произойти.

Робин услышала шаги и догадалась, что Бекка решила уйти на этой угрожающей ноте, но Эмили заговорила снова, теперь уже в отчаянии.

— Ты бы предпочла, чтобы я пошла тем же путем, что и Кевин, не так ли? Просто убила бы себя.

— Как ты смеешь говорить со мной о Кевине?

— Почему я не могу говорить о нем?

— Я знаю, что ты сделала, Эмили.

— Что я сделала?

— Ты говорила с Кевином для его книги.

— Что? — переспросила Эмили, будто уже ничего не понимая. — О чем ты?

— Та отвратительная комната, в которой он застрелился, была вся исписана, и на стене он написал мое имя и что-то о заговоре.

— Думаешь, Кевин стал бы разговаривать со мной после того, как мы…?

— Заткнись, ради бога, заткнись! Ты не заботишься ни о ком, кроме себя, не так ли? Ни о Папе Джее, ни о миссии…

— Если Кевин и знал что-то о тебе и заговоре, то не я ему рассказала. Но он всегда был со мной согласен в том, что ты кусок дерьма.

Робин не знала, что Бекка сделала дальше, но Эмили ахнула от боли.

— Ты должна есть овощи — сказала Бекка, ее угрожающий голос был неузнаваем в сравнении с тем радостным тоном, которым она обычно говорила. — Слышала меня? И ты будешь работать на огороде и получать от этого удовольствие, или я скажу Совету, что ты вступила в сговор с Кевином.

— Не скажешь, — сказала Эмили, уже рыдая, — ты не сделаешь этого, чертова трусиха, потому что ты знаешь, что я могла бы им рассказать, если бы захотела!

— Если ты о Дайю, то давай. Я сообщу Папе Джею и Мазу об этом разговоре, так что…

— Нет-нет, Бекка, не надо…

— Это мой долг, — сказала Бекка. — Можешь рассказать им, что ты там видела.

— Нет, Бекка, пожалуйста, не говори им…

— Могла ли Дайю становиться невидимой, Эмили?

Наступило короткое молчание.

— Да, — произнесла Эмили дрожащим голосом, — но…

— Либо могла, либо не могла. Какой вариант ты выбираешь?

— Она… могла.

— Правильный ответ. И чтобы я больше никогда не слышала от тебя ничего другого, ты, грязная маленькая свинья.

Робин услышала шаги, и дверь вагончика захлопнулась.