Но скорей всего, когда именно то, желтое, с зеленым огоньком, как положено. Что-то еще толкнуло внутри, и уже тогда вдруг увиделось словно со стороны или сверху - как они садятся и Реутовский поворачивает довольное лицо к шоферу: ну что, шеф, поехали, - неунывающий Славик, который уже не помнил, что минуту назад крыл всех водил скопом, особенно, разумеется, таксистов, он радовался минуте и тому, что они сели наконец и едут... едут... Эх, если б он мог хотя бы предположить! Так ведь никто и не предполагает, и не думает, иначе с места побоишься сойти, - и только во мне вдруг промелькнула (только ли?) внезапная странная отъединенность с еще чем-то туманно-жутковатым, как в зеркалах во время гадания, в конце длинного, бесконечного коридора - то ли показалось, то ли на самом деле...
Ника возникла в палате на следующий день, ни свет ни заря, облаченная в белоснежный халат, незнакомая, прохладная, чистая - утренняя.
Как она прошла? Да вот так и прошла, помогли, халат дали, только тише, чтоб никто ничего... А вообще ей кажется, - наклонилась низко к его лицу, так что стали различимы крупинки туши у основания ресниц, неожиданно длинных, ажурной черной сеточкой то затенявших, то приоткрывавших два изумрудных озерца, - ей кажется, что теперь ей ничто не может помешать, ты понимаешь? Даже тут, еще не поинтересовавшись его самочувствием, она сразу за свое, тайное, которое у него уже сидело в печенках, настолько, что он начинал задыхаться - и теперь вот откачнулся неприязненно, насколько позволяла подвешенная нога, мгновенно занывшая, настоящая боль, он знал, была впереди, а сейчас казалось, что из нее вытягивают сразу все жилочки, много-много, еще заморозка не отошла.
Ника выпрямилась.
Борис, как это произошло? (Он поморщился.) Ну хотя бы в общих чертах, ей очень нужно, она ведь предчувствовала, нет, правда, почему он отворачивается, она страшно разнервничалась, когда они ушли, хотела даже побежать вслед, но было уже поздно, она бы их все равно не догнала, да они бы ее все равно не послушались - что она могла им сказать? Но она точно предчувствовала, еще когда Реутовский позвонил, накануне, - голос ее напрягся, стоило произнести фамилию Славика, наверняка ей известно было, что все, Реутовского больше нет, не спасли его, не успели, не удержали!
Ты меня слышишь?
Он слышал.
А ты, ты ничего не чувствовал? - гнула она свое. - Неужели совсем-совсем ничего?
А он в который раз удивлялся, как странно, глубоко темнеют ее внимательные зеленые глаза, точь-в-точь кошачьи, словно теряя свой естественный цвет, словно западая куда-то, и оттуда смотрят на него совсем по-другому. Его же этот взгляд, из неведомой глубины, повергал в неприятное беспокойство. Вопрос ее был абсолютно неуместен: чувствовал он или не чувствовал, какое это теперь имело значение, после всего? Эти Никины игры...
Однако почему она спрашивала? На всякий случай, как требовала игра, или все-таки - проницательность, ее, Никина, замечательная интуиция, которую она всячески старалась развивать, втягивая и его. Что ни говори, а она попала в точку. И это ее предчувствие, о котором она только что говорила, появившееся у нее раньше, чем у него, - все странно увязывалось в одно.
Да, она втягивала, вовлекала его в свою игру, как он ни сопротивлялся. Да и сопротивлялся ли он по-настоящему? Просто проявлял индифферентность: ему не нужно, а ей если нравится, то и ради Бога! Чем бы дитя не тешилось... Не то что б он был таким уж ярым скептиком и материалистом, - не до того было, забот хватало, чтобы лезть еще и во всякое неведомое, оккультное, как кругло произносила Ника, с раздражающим привкусом претенциозности. Да разве эта самая обычная земная реальность, разве она не давала столько, что умей они переварить ее по-настоящему, то и жизнь бы стала другой, куда более полной?..
Они просто не умели.
Нике же было мало, ей требовалось больше. Она спрашивала: неужели не чувствуешь? - и многозначительно замолкала, глядя на него зелеными, темнеющими глазами, не моргая, из неведомой дали. Призывала его прислушаться, погрузиться. А его охватывала тревога и потом... раздражение, словно что-то липкое, клейкое, вязкое прикасалось, приторно обволакивало, от чего хотелось немедленно освободиться, стряхнуть с себя!
Нику же тянуло дальше, вглубь.
Начиналось-то с элементарного, расхожего - со спиритических сеансов у подруги, куда она зазывала и Бориса, но он был стоек и ни разу не поддался настолько все это было ему не по душе, заигрыванье с духами и прочее, а еще больше духота в комнате, зашторенные окна, многозначительные переглядыванья-перемигиванья, прикосновения руками-ногами, напряженные истерические голоса, бледные лица, имитирующие духов-ность, горящие глаза, нет, это не про него!
Но так было только поначалу. Дальше уже серьезнее - журналы, вырезки из газет, книги, машинописные, мятые-перемятые, со следами многих пальцев тексты... Все это штудировалось тщательнейшим образом, с выписками, конспектами, а иногда даже переписывалось от руки, затем складывалось в папку, сортировалось помногу раз, и сколько раз он заставал Нику кружащей над разложенными на кровати, на столе, на полу материалами, словно она хотела вобрать все разом в себя, впитать, растворить.
То, впрочем, была подготовка, теория, робкие, нерешительные, колеблющиеся подступы к практике: йога, промывание чакры, медитации, трансцедентальные и прочие, контакт с космосом, телепатия, астрология, гипноз, полтергейст... Еще шаг, шутил, и она займется алхимией, что было не так уж неправдоподобно. Она теперь знала все о своем и его гороскопе, сама пыталась вычислять положение планет в тот или иной день, чтобы, говорила, предвидеть и знать, как себя вести, она и его наставляла, довольно настойчиво требуя подчинения.
Иногда она протягивала ему руку ладонью вверх - чувствуешь? Ладонь была горячей даже на расстоянии - что правда, то правда. От нее исходило. Ага, торжествовала Ника, это энергия, которая идет ко мне из космоса, она научилась ее принимать. Ника вскидывала руки над головой, закрывала глаза, и лицо ее становилось рассеянно-сосредоточенным: вот эта чакра должна быть обязательно открытой, все чакры должны быть обязательно открыты, для связи, мы все закрыты, закупорены как бутылки, в нас ничему не проникнуть, а потом еще жалуемся, что здоровья нет. Конечно, нет, откуда ему быть? Мы собой не умеем управлять, мы настоящих законов не знаем, которые еще в древности были известны. А все потому, что люди были едины с природой. Мы же предпочли трехмерное пространство, проповедовала она, про другие же и знать не хотим. Почему?
Он тоже задумывался: и впрямь - почему?
Какие-то лекции она посещала, практические занятия, вечерами пропадала, а потом трудно поднималась на работу, невыспавшаяся, двигалась как сомнамбула, натыкаясь на вещи. Кому это все было нужно? Они не совпадали: когда она начинала рассказывать, быстро впадая в эйфорию (глаза загорались): аура, выходы в астрал, Каббала, Аркан-Таро и тому подобное, - ему вдруг становилось невыносимо скучно и сонно, до неудержимой, обидной зевоты. Когда же он вдруг начинал расспрашивать, проявляя подозрительный (а не насмешничает ли?) интерес, она отделывалась с неохотой общими фразами, словно загораживалась. Надо сказать, не без основания. "Ну и как? Есть результаты?" - в этих вопросах таилось. Не говоря уже о - "И зачем это тебе?"
Однажды вдруг быстро взглянула на него - словно вода плеснулась. Ты знаешь, мне иногда кажется, что я... колдунья. Что я слышу и вижу... Правда, правда, у меня получается...
Что у нее получилось - так и осталось неизвестным. Получалось - и довольно, а прочее его не касалось. Но с тех пор он стал часто ловить на себе ее странный, немного исподлобья взгляд, задумчивый, то ли сосредоточенный, то ли какой, раньше у нее такого не было. И в глубине глаз как будто вспыхивали искорки, там происходило. Не очень вязался этот ее взгляд с открытостью мягко округлого, с девичьми ямочками лица - родного. Чуждое возникало в нем, тревожащее. Что она видела? И почему так смотрела?