Глава 53. Это не было глубоким культурным изменением

Промышленная революция, Великое обогащение и современный мир возникли не в результате научной революции, империалистических авантюр, эксплуатации периферии, повышения нормы сбережений, введения прав собственности, усиления капиталистического духа, первоначального накопления капитала, повышения рождаемости одаренных людей, роста мануфактуры по сравнению с коммерческой деятельностью или любой другой преимущественно материалистической техники, любимой экономистами и расчетчиками налево и направо. Машины были не нужны. Для каждой из них, как утверждал еще Александр Гершенкрон, были свои заменители.¹

Возьмем науку, которую Мокир ставит во главу угла. Достижения науки, имеющие отношение к технологиям, а значит, и к экономической деятельности, были скромными примерно до 1900 г., стали оказывать влияние на значительные масштабы экономики только после Второй мировой войны и не меняли судьбу человека примерно до настоящего времени. Говорить так - значит не нападать на физическую и биологическую науку, а заниматься трезвой экономической наукой. В любом случае наиболее убедительным аргументом Мокира является не "наука в действии", а "вера в науку". Его аргументация на уровне идеологий согласуется с моей, поскольку первые успехи высокой науки, смягчение веры в деятельного Бога (то есть провиденциализма) и, особенно, новая вера в равенство прав действительно заставили людей взять себя в руки. Слово "вера", действительно однокоренное с "любовью", означает в религии до естественной теологии не пропозициональную веру, скажем, в F = ma, как отмечала Карен Армстронг, а скорее верность образу жизни, следование тому, как поступил бы Иисус, например, или 613 законам ортодоксального иудаизма.

Мокир делает ставку на бэконианство, страстную, квазирелигиозную веру в то, что новый день наступит благодаря науке, чьи претензии на практические плоды он, как экономист, признает, были неправдоподобны до недавнего времени, и особенно, вопреки мракобесам, сейчас. Он прав в том, что сама идея науки имела значение. Фрэнсис Бэкон, по мнению Мокира, был Иоанном Крестителем для различных мессий науки, прежде всего Ньютона. Но мессии, и даже Ньютон, совершали мало практических чудес до позднего времени - например, когда в 1960-х годах мы хотели проложить путь на Луну. Более ранние, технологически значимые чудеса происходили на более низком уровне среди рядовых религиоведов либерального общества, а значит, и освобожденной технологии. Буржуазная переоценка освободила и возвысила простых людей, сделав их лучше. Эгалитарный либерализм, направленный против Великой Цепи Бытия, столь характерный для Голландии, Великобритании и, прежде всего, США, стимулировал технологию больше, чем элитарную науку. Типична методичная увлеченность такого деятеля, как Джон Харрисон, плотник из Линкольншира, который делал одни отличные часы за другими, пока не создал морской хронометр. Так же, как и ученик свечного мастера Франклин. Веджвуд - ученик гончара. Эдисон - железнодорожный телеграфист.

То есть вера (то есть лояльность) в науку, прогресс, равенство, свободу личности, социальное достоинство, возможность выбора - все это было едино. Вера в новый день была особенно сильна в США, что соответствовало странной американской теологии постмилленаризма. Но движущей силой является вера, а не реальные скромные достижения высокой науки в небесной механике или даже в нескольких земных электрических и химических экспериментах. В любом случае, без "либерального плана равенства", как выразился Смит, элитарная наука не расцвела бы сама по себе и, следовательно, никогда не стала бы иметь значения для экономики, как это, безусловно, произошло в долгосрочной перспективе. Она была бы раздавлена монополиями, особыми интересами, протекционизмом, меркантилизмом, луддизмом, отказом от образования и местными жалобами на далекую конкуренцию, как, например, была раздавлена экономика Ирландии, которой после 1707 г. было запрещено пользоваться преимуществами Акта об унии, как Шотландии, и как семьдесят лет спустя американские колонисты, с меньшей справедливостью, чем ирландцы, заявили, что их раздавили экономически.²

Удивительно, но то, что на первый взгляд кажется самым необычным - слова, метафоры, нарративы, - оказалось самым необходимым. В первой промышленной революции не было замены буржуазному говору. Другое дело, что последователи после первой революции. Сталин, используя методы, заимствованные у буржуазных обществ, мог жестко пресекать буржуазные разговоры и при этом делать много стали. Однако в 1700 г. отсутствие в Британии нового достоинства для купцов и изобретателей привело бы к подавлению предпринимательства, как оно всегда подавлялось раньше. Правительства, как и всегда, блокировали бы изобретения de novo или повторное использование старых технологий, защищая корыстные интересы. Одаренные люди, как всегда, предпочли бы карьеру солдата, священника или придворного. Увлечение научными исследованиями, охватившее Британию в начале XVIII века, так и осталось бы в салоне и не перешло бы на мельницу. Во Франции и Италии именно так и произошло - и продолжало бы происходить, если бы не стимул в виде голландского, а затем и британского примера.

Разговор имел значение, независимо от того, был ли эффект от него. В XVIII веке мужская и женская аудитория, охотно читавшая Ханну Мор и Уильяма Каупера, создавала ценности среднего класса на основе гимнов, романов и книг по этике, "расширяя грамотную публику, ищущую не только развлечений, но и наставлений".³ Аналогичным образом, эссе аббата Сейеса "Что такое третье сословие? (1789 г.) оказало длительное влияние на французскую политику. В книге "Риторика буржуазной революции" (1994) историк интеллектуальной мысли Уильям Сьюэлл утверждает, что "литературные приемы, характерные для риторики социальной революции Сейеса, быстро стали стандартными элементами революционного риторического лексикона. Его язык, можно сказать, оказал ... длительное и сильное влияние на французскую политическую культуру"⁴ Как сказал Токвиль в 1856 г., "наши литераторы не просто передали свои революционные идеи французской нации; они также сформировали национальный темперамент и взгляды на жизнь. В долгом процессе приведения сознания людей в соответствие с их идеалами их задача была тем легче, что французы не имели никакой подготовки в области политики, и поэтому у них было чистое поле для деятельности.Даже в североамериканских британских колониях от Вермонта до Джорджии и в новой нации, образовавшейся из них, - в местах, где местные жители были достаточно подготовлены в области политики, - риторика американской Декларации независимости, или Геттисбергского обращения, или речи о четырех свободах, или речи "У меня есть мечта" оказала неизгладимое влияние на формирование сознания людей.⁶ Слово - это главное.

Современность возникла, повторюсь, не на основе глубоких психосоциальных изменений, о которых говорил Макс Вебер в 1904-1905 годах. Доказательством Вебера были разговоры людей. Он полагал, что проникает вглубь, в самую суть их психосоциального бытия. Однако не протестантская этика, не изменение корыстных желаний, не подъем национального чувства, не "революция трудолюбия", не новая экспериментальная установка и не другие изменения в глубинном поведении людей как индивидов положили начало новой жизни, проверенной торговлей. Все это не было мелочами и, безусловно, являлось цветущими ветвями новой буржуазной цивилизации. Однако это были ветви, а не корень. Люди всегда были гордыми, трудолюбивыми, жадными и любопытными, если того требовали обстоятельства. С самого начала, например, жадность была грехом, а благоразумная корысть - добродетелью. В этом нет ничего раннесовременного. Что касается гордости национализма, то итальянские города XIII века или, тем более, итальянские приходы до вчерашнего дня проявляли национализм - итальянцы до сих пор называют местный вариант campanilismo, от campanile, церковной колокольни, с которой район берет свои суточные ритмы - который мог бы вызвать гордость у патриотичного француза 1914 года.

И все же инстинкт Вебера серьезно отнестись к религиозной доктрине при объяснении перемен заслуживает уважения, хотя и не совсем в форме его триумфального отношения к реформированному протестантизму. От его первоначального представления о том, что кальвинисты отличались особой предприимчивостью, остались лишь фрагменты. В 1995 году Жак Делакруа привел несколько наиболее ярких контрпримеров: "Богатство Амстердама было сосредоточено в католических семьях; экономически развитая немецкая Рейнская область в большей степени католическая, чем протестантская; полностью католическая Бельгия была второй страной, которая провела индустриализацию"⁷ Можно было бы упомянуть и более ранние свидетельства капиталистической активности в католических Венеции, Флоренции, Барселоне, Лиссабоне - если только не придерживаться ошибочного мнения (не Вебера, следует подчеркнуть), что никакой "капитализм" не мог существовать до 1600 года. А в первые пару столетий существования священства всех верующих Швеция, Пруссия и Шотландия, ярые протестанты, не проявляли признаков экономического динамизма.⁸

Вебер был прав, утверждая, однако, что культурам, обществам и экономикам необходим одухотворяющий дух, Geist, искренняя риторика о трансцендентном, и что такая риторика имеет значение для экономических показателей.⁹ Веберовское слово Geist в немецком языке менее благовонное, чем его английский перевод "дух". Однако Geist улучшения не был глубоким. Он был поверхностным и проявлялся в том, как люди говорили. Такую риторику можно изменить, и часто так и происходит. Например, консерваторы в США в 1980-х и 1990-х годах атаковали материнскую метафору Нового курса и Великого общества, заменив ее отцовской метафорой дисциплины.¹⁰ В Китае разговоры (и, надо признать, полицейские действия) коммунистической партии вплоть до 1978 года пресекали все хорошие экономические улучшения в пользу коллективных хозяйств. После этого режим постепенно разрешил улучшения, и теперь Китай гудит от разговоров о той или иной возможности превратить юань в юань. Аналогичным образом поступила Индия. Иногда, как в районе Северного моря с 1517 по 1719 г., риторика может меняться даже после того, как она на тысячелетия застыла в аристократических и религиозных рамках антибуржуазных разговоров. Риторика-как-причина лишена очаровательной романтической глубины и проникновенности. Но она более обнадеживающая, менее расистская, менее националистическая, менее детерминистская.