Отсутствие благоразумия только в реальном поведении Франклина, в отличие от его теоретизирования, проявляется в напряжении между краткосрочным и долгосрочным благоразумием. (Экономист отмечает, что это различие бессмысленно, поскольку долгосрочный период - это последовательность краткосрочных периодов, но это неважно). Франклин рассказывает о своем друге Уильяме Коулмане, "тогда еще торговом клерке, примерно моего возраста, который обладал самой холодной и ясной головой, самым добрым сердцем и самыми строгими моральными принципами почти из всех, с кем я когда-либо встречался. Впоследствии он стал известным купцом и одним из наших провинциальных судей"¹⁴ Делать хорошо, делая хорошо. Но обратите внимание, что тесты, которые применяет Франклин, согласуются с беспристрастным зрителем Смита или с его восхвалением купца из Глазго, выходя за рамки простого краткосрочного мирского успеха, но (по словам Бена) и не противоречат ему.
Прочтение "только благоразумие" не вполне оправдано текстом "Автобиографии". Франклин, например, всегда оправдывает добрую волю благоразумием, как будто ожидая, что его читатели будут цинично относиться к искренним заявлениям о любви: "Впоследствии эти друзья были мне очень полезны, как и я иногда был полезен некоторым из них".¹⁵ Вуд отмечает, что в XVIII веке (а по данным OED, в английском языке и раньше) слово "друг" было эвфемизмом для обозначения "покровителя" или "клиента", и Франклин с большим мастерством играл обе традиционные роли.¹⁶ Для того чтобы вернуть любовь в моду, понадобились романтизм и евангелизм среди европейского духовенства.
Но мужественное самоуважение в кругу Франклина на самом деле ограждено если не Любовью, то любовью. На Франклина в юности произвел большое впечатление ошибочный цинизм утверждения Мандевиля о том, что порок так же хорош, как и добродетель, для поддержания процветания экономики. Жадность - это хорошо, и, во всяком случае, это жизнь человека. Франклин, однако, в конце концов отказался от подобных теорий - как и многие люди, получившие больший жизненный опыт, во всяком случае, если они не стали докторами экономических наук или членами коммунистической партии. Друзья, которых он в "Автобиографии" называет просто полезными, "продолжали относиться ко мне, пока были живы"¹⁷. Такое постоянство свидетельствует не о дружбе по интересам или развлечениям, которая в пруденциальной риторике Франклина оправдательна, а о третьей и высшей дружбе Аристотеля - дружбе ради самого друга, которая в риторике Франклина не играет никакой официальной роли. О своем расточительном друге он говорит: "Он задолжал мне около 27 фунтов, ... огромную сумму из моего небольшого заработка". Это было выше среднего годового дохода того времени. Чтобы представить себе размер долга, подумайте о 50 000 долларов в наши дни. "Несмотря на это, я любил его, так как он обладал многими приятными качествами". Хотя он любил его почти ради него самого, он имел в виду, что тот был хорошим товарищем, что является более низким мотивом для любви. Франклин не может в 1771 г., стоя с искренней улыбкой чуть в стороне от явно христианских рамок этики, признать, что он просто любил негодяя. Вместо этого он утверждает, что, в конце концов, его друг был забавным - второй вид дружбы в триаде Аристотеля.
И снова, призывая других печатников оградить свои издания от клеветы и личных оскорблений - ведь тогда печатники были издателями, - он заканчивает аргументом из узкого благоразумия. Печатники "могут убедиться на моем примере, что такая линия поведения в целом не повредит их интересам"¹⁹. Однако даже здесь, как и в других местах, риторика Франклина все время ускользает от своей теории, основанной только на благоразумии. Подобно Смиту, громящему нарушения естественного права, когда блокируется свобода найма или инвестирования, Франклин громит печатников, наполняющих свои газеты частными перебранками, которые "загрязняют их прессы и позорят их профессию". Этот гром - не рассуждения холодного и последовательного утилитариста, свободного от морализаторства, ориентированного на благоразумие без церковных призывов к справедливости или любви.
Смит и Франклин излагают свои рассуждения об этике в деловых терминах, которые, скорее всего, были бы интересны людям XVIII века до сентиментальной революции. Франклин, как и Смит, утверждает, что его больше волнуют последствия этического поведения, чем чистота его намерений. Чистота намерений - это светская благодать, которую так ценили Кант и последователи его этики. Добрая воля, - говорил Кант, - "сияла бы как драгоценность сама по себе, как нечто такое, что само по себе имеет полную ценность. Полезность или бесплодность не могут ни прибавить, ни отнять ничего от этой ценности".²⁰ Добрая воля не должна оправдываться делами. Это свободный дар Божий, подходящий для религий Мессии, начиная с авраамической троицы и заканчивая экологизмом и движением за права животных. Какими бы плохими ни были непредвиденные последствия в этом мире, чистая душа и добрые намерения обещают награду в другом, пусть и воображаемом мире долга. (Удивительно, что некоторые авторы работ о Канте упорно утверждают, что его пиетистское воспитание не имеет никакого значения для понимания его этической философии).
Франклин и Смит согласились бы с Кантом только на уровне воскресной проповеди, которой они не пренебрегали, хотя ни один из них не был неукоснительным слушателем. В рабочие дни с понедельника по субботу, как опять же выразился Арьо Кламер, главное - это беспристрастный зритель, формирующий хороший характер для будущего использования. Или, если рассуждать благоразумно, но в краткосрочной перспективе, для бизнеса в течение рабочей недели важен зритель, беспристрастный или нет. Франклин скандализирует христианина своего времени или светского, но этически серьезного гуманиста нашего времени, когда произносит свою знаменитую шутку о борьбе с грехом гордыни: "Я добавил смирение в свой список [добродетелей, которые следует культивировать в молодости]. . . . Я не могу похвастаться большими успехами в приобретении реальности этой добродетели; но я добился многого в отношении ее внешнего вида". (Редактор бумаг Франклина Клод-Энн Лопес как-то заметила, что Франклин не будет иметь полностью адекватной биографии до тех пор, пока за нее не возьмется человек с живым чувством юмора.)²¹
Искренность - добродетель, которой больше всего восхищались романтики, - не встречается ни у Франклина, ни у Смита. Правда, седьмой из тринадцати добродетелей Франклина, которыми он руководствуется в повседневной жизни, является именно "Искренность", но он дает ей узкий и предромантический диапазон: "Не используйте вредный обман. Думай невинно и справедливо; и, если говоришь, говори соответственно"²² Это не глубокая искренность Гейне или Шелли, когда герой раскрывает свою душу. Это не "Искренность" Лоуренса, написанная явно против Франклина позднеромантическим врагом буржуазии: "Помни, что я - это я, а другой человек - это не я."Искренность Франклина - это "честность", опять-таки определяемая по-буржуазному - как выполнение коммерческих обещаний, защищаемая как благоразумная и социальная: "Я убедился, что правда, искренность и честность в отношениях между человеком и человеком имеют огромное значение для счастья жизни"²⁴ Это не что иное, как романтика непокоренной души.
Список добродетелей Франклина в его маленькой записной книжке в юности не отражает всех тех буржуазных достоинств, которые он раскрывает в остальной части "Автобиографии" и которыми он был известен всему миру. Возможно, этот список был обрезан из благочестия к традиционному христианству, и, конечно, он дефектен, поскольку является неопытным теоретизированием молодого человека. Но, как бы то ни было, в нем не хватает многих добродетелей, которые исповедовал буржуазный Франклин. Разумеется, не все из буржуазных версий добродетелей. Добродетели под номерами со второго по шестой из тринадцати - это добродетели актера, занимающегося торговлей, и в основном не имеют отношения к добродетелям языческим, христианским или романтическим: "Говори только то, что может принести пользу другим или самому себе"; "Пусть каждому делу свое время"; "Решайся исполнить то, что должен"; "Ничего не трать попусту"; "Не теряй времени". Буржуазная часть списка доводила Лоуренса, как основателя новой аристократии литературного модернизма, до гневной рассеянности.
Однако на седьмой добродетели (это "Искренность") список Франклина теряет свой буржуазный оттенок, заканчиваясь "Смирением: Подражание Иисусу и Сократу", которое, по признанию Франклина, было добавлено позднее. Список деистический, а не христианский. Не является он и стоическим, хотя Франклин в чем-то опирался на Цицерона (исключая его пагубную привычку шутить за чужой счет, причем в лицо). Как и в случае с непростым отношением Смита к теологическим добродетелям, в списке молодого Франклина нет ничего, что соответствовало бы надежде, вере и агапе, а из четырех языческих добродетелей присутствуют только справедливость и воздержание.
В явном перечне добродетелей Франклина отсутствуют буржуазные варианты благоразумия и мужества - коммерческая выгода и коммерческая предприимчивость. А ведь Франклин проявлял их в необычайной степени. И, в конце концов, смысл его книги состоит в том, чтобы рекомендовать их молодым людям, желающим стать, подобно ему, "честными инструментами для управления... делами"²⁵ По его словам, "в детстве я был лидером" и обладал "рано проявившимся общественным духом"."Эссе о проектах" Дефо (1697 г.), пишет он, оказало на него большое влияние.²⁷ Он стал лучшим печатником в колониях (скромно намекает он) и состоятельным человеком не благодаря христианским или аристократическим добродетелям, а благодаря буржуазным добродетелям, которые иногда рекомендуются в еврейской Библии. Он цитирует Соломона о вознаграждении добродетели в этом мире ("В правой руке ее - долгота дней, а в левой - богатство и почести") и о "призвании", причем именно в том месте, которое наиболее часто подчеркивал Макс Вебер: "Видишь ли ты человека, усердного в своем призвании: он предстанет перед царями"²⁸ Печатник Франклин в течение долгих дней с удовлетворением вспоминал о своих богатствах и почестях, американский бизнесмен, усердный в своем призвании, который предстал перед царями.