Глава V. Популистская контрреволюция снизу
Когда вспыхивает разрушительный лесной пожар, то на вопрос «как он начался?» можно ответить двояко. Первый ответ будет говорить о том, что непосредственно начало пожар — будь то удар молнии, плохо устроенный полевой костёр в лагере или бидон с керосином, использованный поджигателем. Другой ответ определит причину, почему столь долгое время позволялось накапливаться мёртвому дереву и другим трутовикам в таких количествах, что одной искры хватило для того, чтобы начать большой пожар.
Аналогично для того, чтобы понять вспышки популизма, которые выжгли давно существующие партии истеблишмента в Европе и Северной Америке, мы должны отличать искру от горючего материала. В разных странах были разные искры — в Германии это был внезапный и спорный приток ближневосточных иммигрантов с 2015 года, во Франции регрессивный налог, который сильнее всего ударил по гражданам, принадлежащим к рабочему классу, в США иммиграция миллионов нелегальных иммигрантов и опустошение промышленных регионов импортом из восточно-азиатских стран и решения американских фирм о закрытии своих заводов в этой стране и замена их новыми за границей.
Но этот большой пожар, раз зажжённый, питает большое количество обид, накапливавшихся годами или десятилетиями. Классовый конфликт на в западных странах на обоих берегах Атлантики только недавно стал превратился в ревущее пламя пожара, когда произошли референдум по выходу Британии из ЕС и избрание Дональда Трампа президентом США в 2016 году, приход в класти коалиции политических аутсайдеров в Италии, протесты жёлтых жилетов во Франции и другие политические пожары. Но классовая война дыммилась на протяжении полувека.
За последние два поколения, в разные десятилетия и в разных западных странах слуачлись те или иные популистские протесты — белая реакция на революцию гражданских прав в 1960-е годы, традиционалистская реакция на сексуальную революцию и отмену цензуры в 1970-е годы, шок от воздействия японского импорта в 1980-е годы и затем, совсем недавно, шок от массовой иммиграции, глобализации, деиндустриализации и Великой Рецессии. Все эти разные проблемы привели к похожим друг на друга коалициям значительной части рабочего класса без высшего образования против элиты менеджеров и специалистов.
Задолго до Брексита и Трампа нехватка у избирателей, принадлежавших к местному рабочему классу — преимущественно, но не целиком белых — голоса в политике и влияния на неё стало дестабилизирующей политической силой. В США «реакционеры» [hardhats, дословно — каски] и «радикалы из центральных штатов» уже в 1960-х и 1970-х годах были идентифицированы как общественная сила, когда доля родившихся за рубежом граждан США пребывала в историческом надире и иммиграция не была серьёзной проблемой. Предшественников трампизма можно отследить по серии независимых президентских кампаний, которые привлекли к себе многих представителей белого рабочего класса, оставивших коалицию Нового Курса середины столетия: по президентской кампании Джорджа Уоллеса в 1968 году, во время которой за него проголосовало 13,5 процентов избирателей, и президентской кампании 1992 году Росса Перо, который получил 19 процентов избирателей, самый высокий показатель кандидата от третьей партии со времён выдвижения Теодора Рузвельта кандидатом от Прогрессивной партии в 1912 году. Перо, хотя и был техасцем, плохо выступил среди белых южан, а больше всего голосов получил от белых со среднем образованием в штатах промышленного севера. В 2000 году Дональд Трамп подумывал о выдвижении своей кандидатуры как кандидата в президенты от недолговечной партии Реформ Росса Перо.
В Европе тоже популистский национализм был частью политического пейзажа задолго до своих драматических прорывов во втором десятилетии XXI века. В 2002 году разочарованные бывшие избиратели мейнстримных партий, добавившиеся к небольшому числу ультраправых, позволила кандидату-антисемиту и неофашисту Жан Мари ЛеПену прийти вторым на президентских выборах во Франции. Единственной причиной, благодаря которой в Британии был устроен референдум о членстве в Европейском Союзе, было желание британских консерваторов умиротворить растущее число избирателей-популистов. До того, как в Британии победили сторонники «выхода» в 2016 году, нидерландские и французские избиратели в 2005 году и ирландские в 2008 году отвергли на реерендумах меры, стремившиеся превратить ЕС в более централизованное образование. В этих трёх странах политики с помощью манёвров смогли обеспечить обнуление результатов этих референдумов.
Таким образом феномен политического популизма в западных странах не является чем-то новым. Этот популизм является идущей сейчас контрреволюцией снизу против полувековой технократической революции сверху, навящываемой менеджерскими элитами запада. На каждом этапе популистские движения той или иной разновидности сопротивлялись технократическому неолиберализму. Снова и снова из-за нехватки богатства, власти и культурного влияния популисты проигрывали и становились всё более отчуждёнными и негодующими. И так копилось мёртвое дерево, чтобы стать топливом следующего большого пожара.
Благодаря неолиберальной революции сверху, начавшейся в 1960-х, по обе стороны Атлантики появилось значительное кличество избирателей — вовсе не только белых или только рабочих — у которых была ясная смесь предпочтений в государственной политике, которая игнорировалась политиками и государственными деятелями. Эти избиратели сочетали поддержку великодушных правительственных социальных программ, как пенсии и траты на здравоохранение, и оппозицию большому количеству неквалифицрованных иммигрантов с умеренным культурным консерватизмом — это то, что британский политолог Майкл Гудвин называет комбинацией экономического и культурного протекционизма.
Насколько велика эта популистская группа? В 2015 году политолог Ли Друтман, тогда мой коллега по аналитическому центру Новая Америка, одним из основателей которого был я, использовал данные опросов для составления координат избирателей по двум осям — первой, касающейся отношения к иммиграции, и второй, касавшейся отношения к социальному обеспечению. Получившаяся диаграмма с того времени приобрела значительную известность в узком кругу социологических схем.
Друтман вычислил, что в США «популисты» (определяемые как сторонники сохранения или увеличения социального обеспечения и сохранения или понижения текущего уровня иммиграции) составляют 40,3 процента от общего числа электората, «умеренные левые» (в Америке называемые «либералами» или «прогрессистами»), поддерживающие сохранение или увеличение как социального обеспечения, так и уровня иммиграции, составляют 32,9 процентов, а «умеренные» (которые не хотят перемен ни в области социального обеспечения, ни в области иммиграционной политики) - 20,5%. Две группы, желающие урезать социальное обеспечение и увеличить иммиграцию, «бизнес-консерваторы (3,8%), которых лучше назвать «неолибералами», и «политические консерваторы» (2,4%), которые также могут быть описаны как «либертарианцы», составляют всего 6,2% избирателей.
В свете того факта, что по этим оценкам, популисты в США превосходят по численности неолибералов и либертарианцев, взятых вместе, почти в шесть раз, то почему же нет партии, и более того, нет фракции ни в одной из двух крупных партий, которая представляла бы их взгляды? Друтман думает, что неолиберализм является взглядом «богатых спонсоров, которые хотят урезать социальные расходы, потому что их беспокоят высокие налоги и которые также хотят увеличить уровень иммиграции, потому что хотели бы иметь больше потенциальных рабочих, из которых могли бы выбирать». Согласно Друтману как популисты, так и «республиканцы от бизнеса» обычно поддерживают республиканскую партию. Республиканцы от бизнеса, чьи предпочтения отстаивают политики-республиканцы, в среднем зарабатывают 69711 долларов в год, примерно на 30000 долларов больше, чем популисты-республиканцы, чьи предпочтения большинство политиков-республиканцев игнорирует.
Второй по численно группой американских избирателей, которую Друтман называет «либеральной», т..е умеренно левой, разделяет либеральные культурные взгляды и поддержку массовой иммиграции с правыми либертарианцами, которые за свободный рынок. Но по вопросам экономической политики левые соглашаются с популистами по вопросу трат на социальное обеспечение - и обнаруживают, что их политические предпочтения игнорируются численно меньшей, но более влиятельной неолиберальной фракцией в демократической партии.
Способом понять такие результаты является признание того, что в США и похожих на них западных демократиях, есть два политических спектра, один для имеющего высшее образование надкласса менеджерско-специалистского меньшинства, и другой для не имеющего высшего образования рабочего большинства всех рас. У каждого такого классового политического спектра есть свои «левые», «правые» и «центр».
Справа политический спектр надкласса упирается в крайнее либертарианство свободного рынка, ассоциируемое с экономистом Милтоном Фридманом и отстаиваемое в США братьями Кохами и институтом Катона. Слева этот спектр упирается в умеренный, дружественно настроенный к рынку неолиберализм того сорта, который в США ассоциируется с Клинтонами и Обамой, Блэром и Гордоном Брауном в Британии и Шрёдером в Германии. Центр политического спектра для элиты занимают умеренные бизнес-консерваторы, вроде династии Бушей в США, бывших премьер-министров Дэвида Кэмерона и Терезы Мэй в Великобритании, Ангелы Меркель и партии христаинских демократов в Германии, и Эуммануэля Макрона и его сторонников во Франции.