Ледяная погода не прекращалась. Нехватка топлива привела к масштабным отключениям электричества и временному закрытию лондонских еженедельников: одна колонка "Как я хочу" попала в "Дейли Геральд". Уединившись в кабинете на Кэнонбери-сквер, Оруэлл продолжал работать: предисловие из пяти тысяч слов к сборнику "British Pamphleteers Volume I", составленному Реджем Рейнольдсом и появившемуся в конце года, вероятно, относится к этому времени. "Он очень интересовался эфемерной литературой, - вспоминал Рейнольдс, - но был слишком занят, чтобы много работать". Издатель предполагал, что его связь с книгой улучшит ее перспективы: на самом деле продажи были плохими. В некотором смысле лондонская жизнь Оруэлла зимой 1947 года сводится к серии встреч: его находили обедающим в ресторанах, видели в домах друзей, случайно встречали на улице по пути в редакции журналов. Неизбежно, что большинство из них имеют ретроспективный блеск: к тому времени, когда наблюдатели пришли, чтобы записать их, они были свидетельствами легенды, которая уже закрепилась. Однако две из них достаточно непосредственны, чтобы предположить, что описанные в них события поражали воображение в то время.

В начале года Оруэлл приехал в дом Пауэллов и был введен в комнату, где в кроватке лежал их младенец Джон. Пауэлл ушел за книгой. Когда он вернулся, Оруэлл неподвижно смотрел на картину на дальней стене; ребенок, по словам Пауэлла, "делал какие-то знаки, требующие внимания". Нагнувшись, чтобы поправить покрывало, Пауэлл обнаружил огромный нож-застежку. Оруэлл смущенно отвел взгляд. "О, я дал его ему поиграть", - объявил он. Я забыл, что оставил его там". Как позже заметил Пауэлл, этот инцидент был "слишком большим, чтобы о нем забыли". Почему Оруэлл разгуливал по Лондону с орудием, которое выглядело так, словно в последний раз использовалось на тропе Юкона? Почему он отдал его ребенку, чтобы тот поиграл с ним? Зачем так старался, чтобы его не увидели играющим? И почему оставил нож в качестве улики? Пауэлл пришел к выводу, что Оруэлл срежиссировал эту сцену, чтобы создать нечто, напоминающее викторианскую жанровую картину: сильный мужчина, тронутый ранимостью ребенка, но не желающий признаться в том, что может быть расценено как слабость; весь инцидент завязан на том, что Оруэлл должен быть обнаружен во время игры; общий эффект - сентиментальная виньетка из ушедшей эпохи.

Вторая встреча была более фактической и в некотором роде более зловещей. Оруэлл, Тоско и Мэри Файвел были приглашены на ужин в дом их коллеги из "Трибьюн" Эвелин Андерсон. Туман был настолько сильным, что Файвелам пришлось бросить машину по дороге. Гости вышли на в прохладную ночь в Бейсуотере и обнаружили, что условия стали еще хуже, чем прежде, и тогда Файвелы решили остаться на месте. Оруэлл, как вспоминал Тоско, явно воспринял плохую погоду как личный вызов. Он объявил, что намерен идти домой в Ислингтон пешком. Файвел смотрел ему вслед. На всю жизнь он запомнил "высокую фигуру с мрачным и печальным лицом, когда он зашагал прочь и исчез в тумане".

Оруэлл и евреи

Одна из достопримечательностей рукописи "Девятнадцать восемьдесят четыре", которую Соня привезла из Юры в крайне незаконченном виде через несколько месяцев после смерти мужа, - это материал, не вошедший в окончательный вариант. Один или два отрывка, по-видимому, были удалены по соображениям вкуса. С этой целью Оруэлл удалил ужасающую сцену из пропагандистского ролика, который Уинстон смотрит в кинотеатре для белых, с линчеванием чернокожей женщины и осквернением ее абортированного ребенка; он также сомневался по поводу допроса Уинстона в Министерстве любви, где первоначально демонстрировались фотографии "Джулии и его самого в процессе занятия любовью". Можно утверждать, что самая показательная правка состоит всего из двух-трех слов. Оно относится к тому, что в пропагандистском фильме описывается как "огромный толстый человек", пытающийся уплыть от преследующего вертолета. В черновике рукописи этот человек предстает как "старый толстый еврей". Что заставило Оруэлла вычеркнуть расовую принадлежность своей жертвы? Похоже, что в какой-то мере он пытался загладить свою вину.

Поздние работы Оруэлла демонстрируют серьезный интерес к идее еврейства или, во всяком случае, к несколько абстрактному понятию "еврей". Его работы в этом направлении включают длинное эссе для "Contemporary Jewish Record" на тему "Антисемитизм в Британии", рецензии на книги по еврейской тематике (включая рецензию на "Портрет антисемита" Сартра) и несколько колонок "Как мне угодно", в которых затрагивается вопрос антиеврейских предрассудков. Тоско Файвел, который провел тщательный анализ этих статей, считает, что отношение Оруэлла к еврейству делится на три категории. Шокированный яростью и масштабами антиеврейских чувств, которые он обнаружил во всех слоях национальной жизни, он также стремился показать, что аргументы в пользу антисемитизма были иррациональными, обычно не более чем попытка найти козла отпущения для экономических и политических обид. И все же, по мнению Файвела, существовал третий аспект. Он исходил из подозрения, что проявления народного чувства должны иметь причину, и что человек в очереди табачного магазина, который насмехается над "избранной расой", делает это не совсем произвольно. Антисемитизм должен иметь объяснение, каким бы шатким ни было его обоснование.

Что Оруэлл, имевший несколько друзей-евреев (Кестлер, Файвел), два еврейских издательства (Голланц, Варбург) и множество еврейских коллег по работе (среди них Джон Кимче и Эвелин Андерсон из Tribune), думал о евреях в массе своей? Малкольм Маггеридж был заинтригован большим количеством евреев, присутствовавших на его похоронах, на том основании, что, по его мнению, покойный был "в душе ярым антисемитом". Другие думали так же - след ведет в февраль 1933 года, когда Виктор Голланц получил письмо от одного из первых читателей "Down and Out in Paris and London", мистера С. М. Липси, который признался, что "потрясен тем, что книга, содержащая оскорбительные и одиозные высказывания о евреях, должна быть опубликована фирмой, носящей имя Голланц". Естественно, необходим некоторый контекст. Английские романы 1930-х годов, написанные, в частности, Во, Пристли и Грином, полны того, что современный глаз сразу же определит как пренебрежительное отношение к евреям. И все же в некоторых расовых стереотипах "Down and Out" есть странная интенсивность, которая поразила бы многих менее бдительных читателей, чем С. М. Липси.

Возьмем, к примеру, сцену, в которой Оруэлл, недавно вернувшийся в Англию, забредает в кофейню на Тауэр-Хилл. Здесь "в углу в одиночестве еврей, уткнувшись мордой в тарелку, виновато уплетал бекон". Даже не "человек, похожий на еврея"; просто "еврей". Вина вменена, а не реальна, и есть что-то ужасно беспричинное в упоминании "морды" - как будто человек в кафе не совсем человек, и объяснение его недочеловечности как-то связано с тем, что он еврей. Его версии можно найти во всех дневниках Оруэлла. Во время прогулки летом 1931 года он познакомился с "маленьким ливерпульским евреем лет восемнадцати, чистокровным побирушкой" с лицом, которое "напоминало какую-то низкую птицу, питающуюся падалью". И еще есть инкриминирующая запись от октября 1940 года, описывающая поездку в лондонском метро. Заметив "большую долю евреев, чем обычно можно увидеть в толпе такого размера", Оруэлл решил, что "плохо" в евреях то, что они не только бросаются в глаза, но и из кожи вон лезут, чтобы сделать себя такими. Его раздражение усугубляло зрелище "страшной еврейской женщины, обычной карикатурной еврейки из комиксов", которая "дралась с поездом в Оксфорд-Серкус, нанося удары всем, кто стоял на пути".

Одним из последствий Второй мировой войны стало то, что она заставила британцев задуматься об антисемитизме так, как никогда бы не пришло им в голову за десять или пятнадцать лет до этого. Если слухи, доходившие из Восточной Европы в 1930-е годы, пробудили совесть либералов к еврейскому вопросу, то события 1939-45 годов сделали тяжелое положение евреев в нацистской Европе неприемлемым. Также велись дебаты о том, что будет после окончания войны и о возможном создании еврейского государства. Еврей" перестал быть слегка зловещим героем комиксов, расчетливым "шинигами" из викторианского романа, продающим старую одежду или дающим деньги в долг по завышенным ставкам, а стал символом зла, которое люди могут причинить друг другу. Все это заставило Оруэлла задуматься о своем отношении к еврейству, о том, что можно и нельзя говорить о нем, и о том, что несколько лет назад он сам говорил о нем. Я не сомневаюсь, что Файвел считает меня антисемитом", - признался он в письме Джулиану Саймонсу, который сам был наполовину евреем. Рецензента "Трибьюн", обвиненного в том же преступлении, заверили, что невозможно упоминать евреев в печати "ни в благоприятном, ни в неблагоприятном смысле", не попав в беду.

В этом контексте публичные размышления Оруэлла о еврействе, начавшиеся примерно в 1944 году, выглядят как попытка загладить свою вину за прошлую бесчувственность. И все же его по-прежнему интриговали народные корни антисемитизма, его живучесть, когда столько подобных суеверий погибло, мысль о том, что в конце концов он не совсем безоснователен. Слабость левого отношения к антисемитизму, по его мнению, заключалась в том, что оно подходило к чему-то по сути иррациональному с рациональной точки зрения. Это никогда не могло объяснить глубоко укоренившуюся неприязнь к евреям, которая сквозит в английской литературе, и бесчисленные отрывки (возможно, включая некоторые из его собственных), "которые можно было бы назвать антисемитскими, если бы они были написаны после прихода Гитлера к власти".