Все это наводит на мысль, что Копп, как бы далеко ему ни удалось продвинуть свой иск к Эйлин в тепличной атмосфере Барселоны военного времени, находился в заблуждении. Впоследствии Эйлин пошла на попятную. Испания не так уж сильно доминирует, уверяет она свою подругу: просто обнаружение ее первоначального черновика навеяло старые воспоминания. Письмо уходит в заросли бытовых подробностей - куры, Рождество в Саутволде, пудель Маркс, и, наконец, где-то в ранние часы, появление Оруэлла в комнате, чтобы сообщить ей, что "свет погас (у него была лампа Аладдина, потому что он работал), и есть ли масло (такой вопрос), и я не могу печатать при таком свете (это может быть правдой, но я не могу читать), и он голоден и хочет какао и печенья... и Маркс грызет кость и оставил кусочки на каждом стуле, и на какой ему теперь сесть". Вы подозреваете, что в этом обмене собрано большинство чувств Эйлин к Оруэллу: привязанность, отчаяние, забота, полушутливое признание того факта, что ее муж не совсем из этого мира, а бродит где-то на его одинокой, посторонней окраине, и все это резко акцентируется намеком на то, что Эйлин как-то импровизирует материал, придумывая свои ответы по ходу дела, участвуя в чрезвычайно сложной игре вызова и ответа, где каждое новое требование требует тщательно выверенной реакции. Эта привязанность и забота будут постоянно проявляться и в последующем annus horribilis.

Для большинства людей, которые сталкивались с Оруэллом в начале 1938 года, было ясно, что он нездоров; ясно также, что, начав работу над "Памятью Каталонии" почти с момента своего возвращения, он лишил себя возможности восстановиться после шести физически тяжелых месяцев пребывания в Испании. Уоллингтон также не казался подходящим местом для полуинвалида, чтобы поправить свое здоровье. У Рейнера Хеппенстолла есть несколько странных воспоминаний об этом времени: воспоминание о том, как Оруэлл без приглашения появился на пороге его дома в Лондоне, вечер, проведенный за выпивкой в Сохо ("он увлекся с какой-то пирожницей, и мне пришлось его спасать"), гость был обнаружен женой Хеппенстолла голым в ранние часы, когда он шел в ванную. Посетив Уоллингтон в начале года, Хеппенстолл не был впечатлен предлагаемыми удобствами: "не очень симпатичный коттедж", - подумал он, - деревня была "пустынной", а пара коз в сарае казалась пределом животноводства Оруэлла. На фоне запущенного воздуха "Магазина" и отсутствия отопления Оруэлл и Эйлин явно любили друг друга. Тем временем последствия событий в Испании продолжали опускаться. Еще один небольшой спор разгорелся, когда, отвечая в "Тайм энд Тайд" на письмо читателя по поводу его рецензии на "Испанский завет" Артура Кестлера (Кестлер, корреспондент "Ньюс Кроникл" в Испании, был заключен в тюрьму без суда и следствия после падения Малаги), он сослался на "известный еженедельник", который отклонил его рецензию на "Испанский кокпит". Это вызвало болезненное письмо от Раймонда Мортимера ("то, что вы говорите, не совсем правда"), которого, как выяснилось, Мартин держал в неведении относительно отказа в публикации. Когда ему объяснили обстоятельства дела, Мортимер извинился. Хотя Оруэлл жаловался на "односторонний взгляд, который был представлен", он остался в хороших отношениях с Мортимером и продолжал иногда писать для него рецензии.

В глубине хертфордширской зимы он написал еще одно длинное письмо Элеоноре, в котором восторженно рассказывал о фотографиях матери и дочери, которые он видел на Рождество ("чудесный ребенок, и я хотел бы иметь такого же, как она"), о своих планах относительно небольшого хозяйства - они собирались увеличить поголовье до двухсот кур, "поскольку, похоже, нет никаких трудностей с продажей яиц в любом количестве" - и о неожиданном предложении работы. Это было предложение, сделанное в конце декабря, о том, что он мог бы занять должность в газете Lucknow Pioneer, писать передовые статьи, обзоры книг и другие материалы. Это, как объяснил редактор Десмонд Янг, "не должно занимать все ваше время, если только у вас не появится вкус к этому делу, как это, к сожалению, происходит у большинства газетчиков". Оруэллу эта идея пришлась по душе - "Пайонир" был в основном индийским изданием, и он подумал, что Эйлин "хотела бы увидеть Индию" - при условии, что назначение будет "только на довольно короткое время", и он дошел до встречи с А. Х. Джойсом из индийского офиса, который, хотя и подчеркнул Янгу, что никаких препятствий на его пути не будет, обеспокоился "экстремистскими взглядами" потенциального сотрудника.

Но поездок в Индию не было. В начале марта Оруэлл начал отхаркивать кровь и, как он выразился, "слег". К тревоге Эйлин, ему становилось все хуже. Были вызваны врачи, и к воскресенью 13 марта было решено, что необходимо предпринять "активные шаги". Судя по письму, которое он написал Коннолли на следующий день, ситуация еще не считалась серьезной, по крайней мере, самим пациентом ("Я еду в санаторий в Кенте, где мне сделают рентген. Я не сомневаюсь, что они, как и прежде, придут к выводу, что со мной все в порядке"). В этот момент Оруэлл полностью намеревался принять приглашение погостить у Дениса Кинг-Фарлоу в следующие выходные и обещал разыскать Коннолли, когда будет в Лондоне. Затем, вечером, у него началось кровотечение, и была вызвана скорая помощь. Джек Коммон, с которым Эйлин отчаянно пыталась связаться, приехал, чтобы найти коттедж пустым. К этому времени Оруэлл уже направлялся в Престон Холл, госпиталь Британского легиона для бывших военнослужащих, среди персонала которого был брат Эйлин Лоуренс. Эйлин, написав письмо, чтобы поблагодарить Коммон за безрезультатное путешествие в ужасную погоду, сообщила, что врачи изначально думали, что им придется делать пневмоторакс - то есть раздувать одно из легких Оруэлла, - но в итоге им удалось остановить кровотечение. Пообещав держать его в курсе событий, она села писать "страшные письма" их родственникам.

Оруэлл, будучи Оруэллом и несмотря на убедительные доказательства обратного, считал, что его драматическая госпитализация была незначительным неудобством. Я не думаю, что со мной что-то не так", - бодро сообщил он Джеку Коммону две недели спустя. Идентичная нота прозвучала в письме Джеффри Гореру от середины апреля ("Я действительно сомневаюсь, что со мной что-то не так"). На самом деле он был серьезно болен. Врачи Престон Холла первоначально опасались, что у него туберкулез обоих легких, что, по признанию Эйлин, "было бы довольно безнадежно". В итоге диагноз его основного заболевания был изменен на бронхоэктаз, вирусное заболевание бронхов, которое доставляло ему неприятности с детства. Если три месяца спустя Эйлин могла сказать Кинг-Фарлоу, что "Эрик не так болен, как они думали", то общий прогноз был далеко не обнадеживающим. В одном легком было старое поражение, которое, хотя и было признано неинфекционным, вероятно, сохранялось с 1920-х годов. В середине июня сам Оруэлл признался писательнице Наоми Митчисон, что "я здесь из-за туберкулеза". Спустя 80 лет после написания этой книги исследователи провели биологический анализ письма, которое он отправил Сергею Динамову, редактору русского литературного журнала "Иностранная литература", летом предыдущего года: в нем были обнаружены явные следы белков туберкулеза.

Как бы храбро Оруэлл ни изображал свое состояние в письмах к друзьям, беспокойство врачей скрыть было невозможно. Он оставался в Престон-Холле почти шесть месяцев, первое время был прикован к своей палате, а в начале своего пребывания запрещал писать на бумаге ("Я не могу работать, конечно, - сообщал он Коннолли в конце апреля, - это скучно и отложит мой следующий роман до 1939 года"). Какими бы ни были эти запреты, коллеги-пациенты утверждали, что слышали звук печатания, доносившийся из его палаты. В этих обстоятельствах публикация "Homage to Catalonia" 25 апреля стала желанным отвлечением. Возлагая большие надежды на эту книгу - он предсказывал продажу трех тысяч экземпляров - Оруэлл, должно быть, был горько разочарован ее плохим приемом в торговле: из первоначального тиража в пятнадцать сотен экземпляров было продано только 683, и первое издание все еще не было исчерпано к моменту его смерти дюжину лет спустя. Были и отличные рецензии - Джеффри Горер в "Time and Tide" был настолько хорош, что Оруэлл "все время щипал себя, чтобы убедиться, что я не сплю" - и некоторые обычные жалобы: Филип Джордан в "Listener", например, потратил четыре пятых отведенной ему площади, утверждая, что Оруэлл неправильно понял политическую ситуацию и предложил защиту тактики POUM, которая "равносильна предательству". Но это была середина 1938 года, почти два года после начала конфликта, и испанские книги были наркотиком на рынке, который уже нервно предвкушал большую европейскую войну.

Пока он медленно восстанавливал силы, к нему приходили посетители, чтобы утешить его. Эйлин, которая вернулась в Хартфордшир, чтобы ухаживать за курами, приезжала по выходным. Спендер, с которым после обмена письмами установились дружеские отношения, посетил его в середине апреля. Макс Плауман привез романиста Л. Х. Майерса, который впоследствии сыграет важную роль в жизни Оруэлла. Другие пациенты отмечали заметный социальный разрыв между хорошо одетыми водителями дорогих автомобилей и "грубиянами", приехавшими повидаться со своим бывшим товарищем с Арагонского фронта. Один из самых острых рассказов о своем пребывании в Престон-Холле оставил Редж Рейнольдс, который в сопровождении своей жены нашел пациента все еще в постели, но, судя по всему, выздоравливающим. Рейнольдс, на которого произвела сильное впечатление книга "Homage to Catalonia", был поражен разрывом, который, казалось, существовал между печатной личностью Оруэлла ("остроумный и занимательный") и "сухостью", которая была характерна для Эрика Блэра вне работы. Но это было нечто большее, чем сухость, решил он: "в нем чувствовалось разочарование и уныние". Помимо того, что Оруэлл глубоко скептически относился ко всем крупным организациям, исповедующим социалистические принципы, "он уже видел мир усталыми глазами". Юмор, который иногда пронизывал его работы, был обманчив. С нашей первой встречи я понял, что на самом деле он не считает жизнь очень смешной".