В итоге Оруэлл и Эйлин провели несколько недель в Гринвиче. Отравленная рука, которая доставила ему неприятности в апреле, снова воспалилась и требовала лечения - он был "не слишком здоров", сообщила Эйлин 8 июля, - и только в середине месяца они вернулись в Уоллингтон. Даже к этому времени "своего рода черновой план" того, что станет "Homage to Catalonia", был готов для Мура. В их отсутствие "Магазины" вернулись к своему первобытному состоянию. Тетя Нелли давно уехала, а то, что осталось от продуктовых запасов, было растащено. Вернувшиеся арендаторы планировали отказаться от сельской торговли в пользу мелкого фермерства. С этой целью они быстро приобрели двух коз, петушка и стриженого пуделя по кличке Маркс, как постоянное напоминание, объяснила Эйлин Норе, о том, что они "никогда не читали Маркса". Уже начали проявляться некоторые профессиональные последствия пребывания Оруэлла в Испании. Поднявшись на Генриетта-стрит вскоре после своего возвращения, чтобы посмотреть, как обстоят дела, он обнаружил, что Голландца нет в офисе. Встреча с презираемым Норманом Коллинзом навела его на мысль, что Голланц уже решил, что все, что он выпустит, будет неприемлемо. Конечно, как только Коллинз отчитался перед своим работодателем, пришло письмо, в котором говорилось, что "скорее всего" фирма не захочет публиковать рукопись, которую предлагал Оруэлл.
Все худшие подозрения Оруэлла о коммунистическом попутчике Голландца и его рабском подчинении линии Кинг-стрит мгновенно подтвердились. Но его утешал тот факт, что другие издательства начали проявлять интерес. Secker & Warburg, в лице управляющего директора Фреда Варбурга, уже обратились к Муру, были и предложения от Дакворта. Оруэлл признался, что больше склоняется к Secker, которые, несмотря на скудное финансирование, имели репутацию отъявленных левых - "более подходящих", сказал он Муру. Но пока ссора с Gollancz на этом этапе лишь слегка кипела, в New Statesman разгорелась полномасштабная ссора после того, как редактор издания, Кингсли Мартин, отклонил "Свидетель в Барселоне" на том основании, что она "вызовет неприятности". Что Мартин сказал Оруэллу в телефонном разговоре, объявив о своем решении, или в последовавшем за ним письме, не сохранилось, но эмоциональная температура поднялась на несколько градусов, когда второй заказ - рецензия на "Испанский кокпит" Франца Боркенау - прошел по тому же пути. И снова тень Мартина упала на процесс: именно он, а не литературный редактор газеты Раймонд Мортимер, официально отвечающий за страницы рецензий, решил, что произведение противоречит редакционной политике и не может быть допущено к публикации.
За десятилетия этот эпизод превратился в одно из великих идеологических противостояний литературных 1930-х годов, слишком символичный пример безжалостности сталинских левых, когда дело касалось сохранения их собственных секционных интересов. Конечно, Оруэлл никогда не простил Мартина за это - спустя годы произошел знаменитый случай, когда, увидев его в переполненном ресторане, он попросил обедающего напротив гостя избавить его от вида "этого продажного лица", поменявшись местами, а предложенный в качестве компенсации гонорар за убийство был отмечен как "деньги за молчание". Все это поднимает более широкий вопрос об интеллектуальном оправдании. Как и Голланц, Мартин был высокодуховным человеком, который провел большую часть своего тридцатилетнего пребывания в New Statesman, борясь с очень чувствительной совестью. Записывать его в марксистские истуканы, готовые подавлять информацию, которая, по их мнению, вредит их собственной стороне, значит предполагать непреклонность мотивов, которых почти наверняка не существовало в то время. Та же путаница была очевидна и по другую сторону политического забора: большинство членов пресловутого Правого клуба, пытавшихся сорвать военные действия в 1939-40 годах, считали, что они просто выполняют свой патриотический долг. Защита Мартина, которой он придерживался до конца своей жизни - он умер в 1967 году - заключалась в том, что, хотя первая статья Оруэлла, возможно, и была "правдивой", в прессе в то время доминировала антиреспубликанская пропаганда: редакционные решения такого рода должны были приниматься "на общих общественных основаниях, чтобы скорее победила одна сторона, чем другая".
В случае с "Испанской кабиной" Мартин был на несколько - но только на несколько - более твердой почве. Его аргумент заключался в том, что Оруэлл на самом деле не рецензировал книгу, а просто использовал место для рекламы своих собственных политических взглядов: следовательно, он не смог "предоставить товар". С другой стороны, как он позже признал, эти политические взгляды противоречили редакционной политике. Неприятную ситуацию усугубило то, что он назвал ссору "недоразумением", а это, конечно, не так: каждый участник точно знал, что он делает, и оценил, о чем идет речь. Оба журналистских материала вскоре были разгружены в других местах - обзор Боркенау появился в Time and Tide; "Очевидец" нашел дом в Controversy: Социалистический форум", но ущерб был нанесен. Оруэлл продолжал верить, что стал жертвой левого заговора, уничтожающего правду. Со своей стороны, Мартин провел свои последние годы, мучаясь над спором, в котором, как он боялся, он мог оказаться на втором месте. Это были "блестящие" статьи, сказал он Малкольму Маггериджу, и они были "правдивыми", но они повредили бы Республике.
Интересно, что Мартин был поклонником "Homage to Catalonia", чей "баланс" он предпочел откровенной ангажированности двух статей "New Statesman". Но была причина для растущей ярости Оруэлла летом 1937 года, и ее можно найти в новостях, которые продолжали поступать в Уоллингтон из Испании. Если собрать воедино письма, которые он и Эйлин писали в последнюю неделю июля и первые две недели августа, то можно увидеть, как фон "Homage to Catalonia" меняется практически день ото дня. 29 июля Эйлин написала Джону Макнейру, вложив в письмо письмо Жоржа Коппа ее брату, письмо к себе и ультиматум начальнику полиции Барселоны, тайно вывезенный из тюрьмы: письма датированы тремя неделями ранее, что означает, что угрожавшая Коппу голодовка уже началась. Два дня спустя Оруэлл кратко изложил ситуацию с Мартином в интересах Рейнера Хеппенсталла, позаботившись при этом о том, чтобы связать своего издателя с заговором: "Голланц, конечно, является частью коммунистической махины, и как только он узнал, что я был связан с POUM и анархистами и видел изнанку майских беспорядков в Барселоне, он сказал, что не думает, что сможет опубликовать мою книгу, хотя в ней еще не было написано ни слова".
Все это придает контекст язвительному ответу, который он дал на анкету Нэнси Кунард "Авторы принимают сторону испанской войны", и который, похоже, настиг его через день или два.
Пожалуйста, прекратите присылать мне эту чертову ерунду. Я получаю ее уже второй или третий раз. Я не один из ваших модных трусишек вроде Одена и Спендера, я был шесть месяцев в Испании, большую часть времени воевал, сейчас у меня пулевое отверстие, и я не собираюсь писать о защите демократии или о галантных маленьких человечках.
Если ему удастся изложить ситуацию в Испании в полудюжине строк, продолжал он, составители сборника не станут это печатать: "У вас не хватит духу". Что касается гордого автора "Вперед от либерализма" (1937), то "передайте своему жалкому дружку Спендеру, что я сохраняю образцы его военной героики и что, когда придет время, когда он будет корчиться от стыда за то, что написал это, как сейчас корчатся люди, писавшие военную пропаганду во время Великой войны, я всыплю ему хорошенько и крепко".
Что Оруэлл имел против Стивена Спендера, на тот момент искреннего молодого человека двадцати восьми лет, которому Гарри Поллитт посоветовал отправиться в Испанию и погибнуть, поскольку "нам нужен Байрон в движении"? Несомненно, он рассматривал Спендера, с которым он еще не был знаком, как определяющий жанр пример модного молодого писателя, который отстаивает левые взгляды как способ продвижения своей карьеры, и, когда дело дошло до Испании, не имел ни малейшего представления о сложности ситуации, в которую он попал. Кроме того, - и это лежит в основе почти всех высказываний Оруэлла о литературной политике 1930-х годов - он подозревал кликушество. Оруэлл, несомненно, согласился бы с жалобой Ивлина Во на то, что писатели левого толка, такие как Оден и Спендер, "объединились", чтобы захватить десятилетие. Бисексуальность Спендера, его оксфордское образование, пристрастие к Блумсбери, манерное самосознание, которое он привнес в свой профессиональный ритм (когда Т. С. Элиот спросил его, что он хочет сделать со своей жизнью, он, как предполагается, ответил "быть поэтом") - все это заставило бы Оруэлла, который сидел в своем хертфордширском коттедже, размышляя над начальными главами "Homage to Catalonia", закипать от ярости.
Именно в таком неумолимом настроении он сел отвечать на записку Элеоноры Жакес из Сингапура. Письмо длиной в две с половиной плотно набранные страницы, по сути, является кратким изложением книги, над которой он недавно начал работать. Испания, сообщал он, была "сплошным кошмаром", и не столько из-за боевых действий ("которые мне очень понравились"), сколько из-за "ужасной политической ситуации, происходящей за кулисами", когда подлинные революционные настроения приносились в жертву на алтарь советской внешней политики:
...когда началась война, в районах, где фашисты потерпели поражение, произошла революция, сравнимая по масштабам с русской революцией, с захватом земли, фабрик и т.д. С тех пор настоящей целью правительства, хотя, конечно, оно одновременно продолжает войну против Франко, является разгром революционных партий и передача всей власти в руки более или менее реакционной клики.