Рассказ Эйлин о первых нескольких месяцах работы в "Магазинах" трудно расшифровать. Написанный в предупредительном, шутливом стиле, который отличает ее письма, и адресованный старому другу, который понял бы его коды, он должен быть юмористическим, но при этом скрывает, а иногда и не скрывает, странную нотку неуверенности, иногда доходящую до откровенного недовольства.

Я потеряла привычку к пунктуальной переписке в первые несколько недель брака, потому что мы ссорились так постоянно и так горько, что я решила сэкономить время и просто написать всем по одному письму, когда убийство или разлука были совершены. Потом приехала тетя Эрика и была настолько ужасна (она пробыла у нас два месяца), что мы перестали ссориться и просто унывали. Потом она уехала, и теперь все наши проблемы позади...

То, что многие проблемы еще оставались, ясно из последующего перечня несчастий: Оруэлл отмечает конец первой недели их супружеской жизни, жалуясь, что он смог сделать только два хороших дня работы из семи; ее неумение работать с духовкой, из-за чего они питались вареными яйцами; шесть недель непрерывных дождей, "в течение которых кухня была затоплена, и все продукты заплесневели за несколько часов". Очевидно, что кое-что из этого написано для комического эффекта; в равной степени, кое-что из этого также призвано передать боль и недовольство. Женщину, которая грациозно перемещается между этими двумя позициями, трудно уловить; можно сказать, что большая часть очарования Эйлин основана на сложности определения того, что она действительно чувствует. Помимо наводнения и тети Нелли, были и другие недостатки. Окружающие соглашались, что магазин был в значительной степени фантазией: большинство жителей Уоллингтона делали покупки в Болдоке; основными клиентами "Магазина" были дети, желающие купить сладости за гроши. Хуже того, вся работа была возложена на Эйлин, которая, как вспоминал ее муж, вполне могла быть поднята с постели рано утром в воскресенье жителем деревни, нуждающимся в мышеловке.

Тем не менее, Эйлин сделала все возможное, чтобы улучшить благоустройство коттеджа и его декор. На окнах появились желто-белые клетчатые занавески, на полу под стенами, увешанными семейными портретами Блэров и старинным мечом, который Оруэлл привез из Бирмы, постелили кокосовые коврики. Местные жители - миссис Андерсон, которая убирала и стирала белье Блэров; Титли, которые поставляли растения и давали советы по садоводству; "старина Х", мистер Хэтчетт, который жил по соседству, - любили новых жильцов "Магазина", но не очень любили приезжих друзей. Одним из них был Кинг-Фарлоу, который приехал, чтобы застать своего старого школьного товарища еще более высоким, выжженным солнцем до коричневого цвета, но "выглядевшим ужасно поросшим сорняками, в своих свободных, потрепанных вельветовых брюках и серой рубашке". Обедая холодным мясом и домашними соленьями, которыми Оруэлл и Эйлин очень гордились, и слушая рассказы хозяина о сельской жизни, Кинг-Фарлоу уловил слабый намек на покровительство, его собственные путешествия и опыт не совсем в счет, если сравнивать их с приключениями Оруэлла за последние несколько лет. Возможно, "сорняковость", которую диагностировал Кинг-Фарлоу, имеет отношение к болезни. Эйлин упоминает, что Оруэлл страдал от "бронхита" в течение трех недель в июле, перечеркнутые запятые отражают ее предположение - как и в письме к Норе, - что по крайней мере некоторые из болезней ее мужа были если не выдуманы, то преувеличены, чтобы укрепить его собственное положение в их браке.

Болен он или нет, но он упорно работал. Если "Дорога на Уиган Пирс" продвигалась медленно, он расширял свой диапазон как критик: помимо публикаций в New English Weekly и Time and Tide, ему давал рецензии литературный редактор Listener Дж. Р. Акерли, а "Воспоминания о книжном магазине", рассказ о его работе в Booklovers' Corner, появился в Fortnightly. Литературная публицистика, которую Оруэлл писал во второй половине 1936 года, необычайно показательна: если не считать всего остального, она демонстрирует его позиции во многих областях, на которых он сосредоточится в последующие несколько лет. Естественно, он продолжал повторять некоторые из аргументов, которые придадут длинной, полемической второй половине "Дороги на Уиган Пирс" ее изюминку: в рецензии "Тайм энд Тайд" на книгу Хью Массингема "Я снял галстук", автор которой, принадлежащий к среднему классу, провел время, живя в Ист-Энде, высказывает мысль, затронутую в его рецензии на "Судьбу средних классов" Алека Брауна, о том, что когда буржуазия почувствует себя ущемленной, она "повернет к фашизму, а не к социализму". Но параллельно с этим появилось несколько произведений, которые тесно связаны с ремеслом романиста 1930-х годов - нешуточные заявления о намерениях, которые в эпоху эстетических споров показывают не только неприязнь Оруэлла к большинству книг, которые попадались ему на глаза, но и то, о чем, по его мнению, должны были писать писатели.

Особенно резкой была атака на "Рок-бассейн" Коннолли, появившаяся в конце июля в New English Weekly. Хотя часть его язвительности, вероятно, объясняется оговорками Коннолли по поводу "Keep the Aspidistra Flying", никуда не деться от фундаментального отвращения Оруэлла к банде бездельников-эмигрантов, оторванных от жизни на юге Франции, которые составляют актерский состав Коннолли. Для Оруэлла простое желание писать о непрактикующих художниках и дилетантах, "отвратительных тварях", которые "тратят на содомию то, что получают от нахлебничества", является признаком моральной неадекватности. Хотя Оруэлл ни разу не упоминает Генри Миллера, рецензия строится на негласном сравнении с миром "Тропика Рака": Герои Миллера - настоящие богемные люди, чего нельзя сказать об оппортунистах Коннолли, которые больше заинтересованы в том, чтобы жить на своих условиях, а не стилизовать свое поведение во имя искусства. К этому времени Оруэлл поддерживал связь с Миллером , но был менее увлечен его новым романом "Черная весна". Он был бы потрясен, узнав, что Миллеру понравился роман Коннолли: "То, что вы так правдиво описали себя, кажется мне героическим", - сказал он гордому автору. Знаменательно, что заключение Оруэлла взлетает над моральным ландшафтом, выходящим далеко за пределы бесконечных бокалов Pernod и Ривьерского уныния: "Факт, за который мы должны цепляться, как за спасательный круг, заключается в том, что можно быть нормальным порядочным человеком и при этом быть полностью живым".

От критики Коннолли был лишь короткий шаг к длинному эссе "В защиту романа", которое появилось в нескольких номерах "Нового английского еженедельника" в середине ноября и осудило большинство его коллег-критиков за прямолинейное славословие. На литературном рынке, где халтура может быть воспринята как гениальное произведение при условии правильного продвижения, необходимы, по его мнению, пружинные весы, способные взвесить блоху и слона. Более широкая критика художественной литературы 1930-х годов, которую можно извлечь из десятков рецензий на романы, написанных Оруэллом в это время, состоит из трех частей. Во-первых, это ее неисправимая старомодность - старомодность, более того, уходящая корнями как в класс, так и в географию. По большому счету, английский роман был написан "литературными джентльменами, о литературных джентльменах и для литературных джентльменов". Сравнение с американской литературой всегда будет неправомерным, "потому что в Америке традиция свободы девятнадцатого века все еще жива". Затем - снова см. Коннолли - недостаток морального обоснования: настоящая неудача писателей высокого уровня заключалась не столько в запутанном синтаксисе или потоках сознания, сколько в молчаливой насмешке над весьма условным миром, в котором живет большинство их читателей. Наконец, он строго относится к попыткам левых исправить буржуазный дисбаланс. По словам автора "Дороги на Уиган Пирс", которая сейчас лежит на столе в кабинете Уоллингтона, писатели слева "всегда были скучными, пустыми пустозвонами, а те, кто действительно талантлив, обычно равнодушны к социализму".

Каждая из этих позиций нуждается в существенном уточнении. Конечно, страницы рецензий большинства широких газет 1930-х годов были забиты тем, что потомки могли бы считать самым невыразительным средним мусором. С другой стороны, есть точки зрения, с которых межвоенный роман может показаться более разнообразной формой искусства, чем это допускает Оруэлл - гораздо более гостеприимной для женщин, например, или писателей из рабочего класса, или путешественников, стремящихся расширить демографическую базу романа и включить в него социальные элементы, которые раньше оставались далеко за его пределами. Если это была эпоха Во и Хаксли и, на бесконечно более низком уровне, Уорвика Дипинга и Этель М. Делл, то это была также эпоха Льюиса Грассика Гиббона и романа Уолтера Гринвуда "Его поклонение мэру" (1934), в котором промышленный северо-запад рассматривается с точки зрения борющегося с трудностями владельца магазина, которому досталось провиденциальное наследство. Что касается высокопарных писателей, высмеивающих чаяния простых людей, то большинство экспериментальной фантастики того периода держится не столько на высокомерии, сколько на стремлении найти новые точки обзора для наблюдения за "обычной жизнью"; техника, а не снобизм - это главное. И просто неточно обвинять "писателей подлинного таланта" в безразличии к социализму. Особенностью литературы 1930-х годов был рост радикального бестселлера - скажем, "Звезды смотрят вниз" А. Дж. Кронина (1935) или "Любовь на Доле" Гринвуда (1933). Даже Пристли, как бы Оруэлл его ни презирал, был сторонником Лейбористской партии.